Читать интересную книгу Роман о Виолетте - Александр Дюма

Впервые за истекшие полгода она изменяет своей русской красавице.

ГЛАВА VIII

Наутро, войдя в спальню хозяйки, Мариетта испытующе огляделась кругом; кушетка перед псише, ковер, сплошь усеянный цветами, Флоранс в совершенном изнеможении, и ей нужна ванна.

Горничная неодобрительно покачала головой:

– Ах, сударыня, сударыня!

– Что такое? – спросила Флоранс, с трудом приоткрыв глаза.

– Подумать только, лучшие юноши и девушки Парижа готовы на любые безумства ради вас!

– Разве я этого не заслуживаю? – промолвила Флоранс.

– О, речь не о том, сударыня, как раз совсем наоборот!

– Вот и я, следуя их примеру, совершаю безумства ради себя.

– Госпожа неисправима, но будь я на ее месте, то хотя бы для приличия завела бы любовника.

– Не требуй слишком многого, ведь я не выношу мужчин. А сама-то ты их жалуешь, Мариетта?

– Мужчин – нет. Мужчину – да.

– Мужчины любят лишь ради того, чтобы потешить собственное самолюбие, стремясь выставить нас напоказ, если мы красивы, либо появиться рядом с нами, если мы талантливы.

Подчиняться мужчине – нет, уволь, для этого ему должно превосходить меня настолько, чтобы вызывать во мне если не любовь, то, по крайней мере, восхищение.

Мать моя умерла рано, я и узнать ее не успела. Отец мой преподавал математику и учил меня верить только в прямые, квадраты и окружности. Бога он называл «великой единицей», Вселенную – «великим целым», а смерть – «великой задачей». Отец покинул этот мир, оставив меня, пятнадцатилетнюю, без средств и без иллюзий. Я стала актрисой, и на что мне теперь вся эта наука? Для того, чтобы большей частью презирать то, что мне приходится играть, и находить в исторических драмах множество ошибок.

На что мне моя душевная тонкость?

Чтобы обнаруживать ошибки в изображении благородных чувств в психологических драмах и пожимать плечами, видя самовлюбленность авторов, которые мне их читают. Мой успех меня не радует – чаще всего это уступка дурному вкусу. Поначалу мне хотелось говорить на сцене естественно – это не произвело впечатления. И тогда я заговорила нараспев – гром рукоплесканий. Я придавала своей игре надуманность, патетику и искусственность – меня одобряли: «Да, неплохо, недурно». Я размахивала руками, закатывала глаза, вопила – зал сотрясался от возгласов «браво». Мужчины, делающие мне комплименты, превозносят вовсе не то, что я считаю в себе истинно ценным; женщины, рассуждающие о красоте, понимают ее совсем не так, как я.

Незаслуженная похвала ранит не меньше справедливой критики. Слава Богу, и мои недостатки и мои достоинства помогают мне зарабатывать достаточно, чтобы не нуждаться ни в ком.

Быть должницей мужчины и говорить ему: "На, вот мое тело в уплату» – по-моему, уж лучше умереть!

– Ну а женщины?

– Женщин я принимаю, лишь поскольку я властвую над ними, поскольку для них я мужчина, супруг, хозяин; правда, женщины капризны, вздорны, неумны; кроме некоторых, это существа низшего порядка, созданные для послушания. Велика ли заслуга подчинить себе женщину? Но они тут же начинают кричать о тирании и обманывать вас. Нет уж, Мариетта, лучший вид власти – это быть хозяйкой собственной судьбы, заниматься лишь тем, что тебе по душе, ходить только туда, куда пожелаешь, повиноваться только собственной воле, никому не позволяя сказать тебе: «Я так хочу».

Ни у кого нет подобного права по отношению ко мне. Мне двадцать два года, я девственница; да, я невинна, как Эрминия, как Клоринда, как Брадаманта, и если когда-нибудь целомудрие станет мне в тягость – я сама себе вручу его, точно дар, мне одной достанется боль и наслаждение; я не желаю, чтобы после моей смерти кто-нибудь из мужчин сказал: «Эта женщина принадлежала мне».

– Если вам такое по вкусу, – промолвила Мариетта, – чего ж тут возражать.

– Речь не о вкусах, Мариетта, это моя жизненная философия.

– А по мне так, – продолжала Мариетта, – умереть девственницей – просто стыд.

– С тобой, я уверена, такой беды не случится. А сейчас помоги мне одеться, Мариетта.

Флоранс осторожно поднялась с кровати и устало опустилась на кушетку перед псише.

Мы уже говорили, что Флоранс не была в точном смысле слова красавица. Но лицо ее отличалось необычайной выразительностью; эта женщина, познавшая любовь лишь умозрительно, в совершенстве умела изображать любые безумные страсти, вплоть до исступления. Это был один из редких талантов, таких, как Дорваль и Малибран.

Она приняла ванну, на завтрак выпила чашку шоколада, повторила наизусть свою роль, раз десять перечитала письмо графини, не на шутку разволновавшись, на обед съела консоме, два сваренных в салфетке трюфеля и четыре рака по-бордоски.

В театр она отправилась вся дрожа. Прелестный юноша, или, вернее, графиня, уже заняла свою ложу; перед ней на кресле лежал огромный букет.

В четвертом акте во время самой трогательной сцены графиня бросила букет актрисе.

Флоранс подобрала цветы, отыскала записку и, не дойдя до своей гримерной, прочла:

«Заслуживаю ли я пощады? Сгораю от нетерпения – объявите приговор.

Если даруете прощение, вставьте цветок из моего букета в Ваши волосы. И тогда самая любящая и самая счастливая из женщин будет ждать Вас в экипаже у артистического подъезда, в надежде, что сегодня за ужином Вы решите не грустить в одиночестве, а предпочтете полакомиться крылышком фазана у нее в гостях.

Одетта».

Флоранс, не раздумывая, выдернула из букета красную камелию и вернулась на сцену с цветком в волосах.

Одетта зааплодировала так, что едва не вывалилась из ложи; Флоранс сумела послать ей воздушный поцелуй.

Полчаса спустя принадлежавшая графине двухместная карета уже стояла с опущенными шторами на улице Бонди.

Флоранс торопливо сняла кольдкремом белила и румяна, прошлась по лицу рисовой пудрой, накинула халат из пестрой кавказской ткани и выскочила на улицу.

Негр Одетты отворил дверцу. Флоранс впрыгнула в карету; чернокожий слуга занял свое место, и кучер погнал лошадей крупной рысью.

Графиня заключила Флоранс в свои объятия, но нам известны суждения актрисы о своем достоинстве. И, вместо того чтобы занять место, которое приготовила ей графиня в своих объятиях и на своих коленях, сама Флоранс резким и стремительным движением подхватила графиню на руки как ребенка и тем же движением – движением борца, повергающего противника, уложила ее себе на колени и столь же стремительно и крепко прижалась губами к ее губам, скользнула языком между ее губ, расстегнула пуговицы ее панталон, и вот уже ее рука оказалась между бедер графини.