Раздражали и служебные неудачи. С большим трудом удалось освободить одну женщину от закрепощения и привлечь к ответу жестокого помещика, который издевался над мужиками. Но так и не добился молодой чиновник судебного решения оставить при матери ее ребенка, которого помещик продавал отдельно. Возмущенный Герцен подал в знак несогласия в отставку.
Но именно в Новгороде как-то особенно ярко проявился литературный дар ссыльного Герцена. Он начал здесь свой цикл философских статей «Дилетантизм в науке» и написал первую часть повести «Кто виноват?». Эта вещь быстро выдвинула автора в число самых заметных писателей России.
«Одно чувство всплывает над всеми, тягостное и ужасное. Чувство моего положения, — записывает Герцен в дневнике. — Двоих детей я уже лишился по милости гонений» (он имеет в виду сына Ивана и дочь Наташу). Скоро к ним прибавилась потеря третьего новорожденного ребенка, уже в Москве. Друзья подсказали Наталье Александровне средство избавления от новгородской ссылки — возбудить ходатайство перед императрицей о переводе по здоровью в другие условия. Николай нехотя разрешил Герцену переезд в Москву, но без права бывать в Петербурге и при условии установления над неблагонадежным писателем полицейского надзора в Москве. Поселилась семья в Малом Власьевском переулке, впоследствии несколько лет прожила на Сивцевом Вражке, в доме, купленном Иваном Алексеевичем. Ныне в этом доме устроен первый мемориальный музей Герцена (дом № 27).
Московские эти годы прекрасно отражены в «Былом и думах». И особенно памятны были для Герцена и его жены те счастливые летние месяцы, когда уезжали они из пыльного и многозвонного города на лоно природы, в имение отца Покровское-Засекино, лежавшее на пути к Васильевскому.
«Уединенное Покровское, потерянное в огромных лесных дачах, имело совершенно другой характер, гораздо больше серьезный, чем весело брошенное на берегу Москвы-реки Васильевское со своими деревнями… Покровские мужички, задвинутые лесами, меньше васильевских походили на подмосковенных, несмотря на то, что жили двадцатью верстами ближе к Москве. Они были тише, проще и чрезвычайно тесно сжились между собой». «Выйдешь под вечер на балкон, ничто не мешает взгляду; вдохнешь в себя влажно-живой, насыщенный дыханием леса и лугов воздух, прислушаешься к дубравному шуму — и на душе легче, благороднее, светлее… Вот так и кажется, что годы бы не выехал отсюда».
* * *
Московская жизнь Александра и Натали в 40-х годах полна литературных событий и творческого напряжения. В университете Грановский читает знаменитые свои лекции, вызывающие восторг студентов и гостей. Между Герценом и Грановским устанавливается дружеская близость, их семьи навещают друг друга, возрождается московский кружок друзей. Идут горячие споры славянофилов с западниками; на стороне последних горячо ораторствует Искандер. Печатаются его лучшие литературные произведения — повести, рассказы, научные статьи. «Сорокой-воровкой», «Доктором Круповым», повестью «Кто виноват?» зачитываемся вся мыслящая Россия. Пожалуй, эти годы — зенит его писательской славы.
И все-таки чувство неудовлетворенности подцензурным литературным трудом растет. Все сильнее ощущается невозможность говорить печатно в цензурной узде о главных нуждах России.
В 1843 году увеличилась семья Герцена — у него родился сын Коля. Тревожным симптомом явилось для родителей то обстоятельство, что мальчик появился на свет глухим и рос глухонемым. Год спустя родилась дочь Тата. Подорванное нервными потрясениями здоровье Натали угрожающе слабело. Заглушая тревогу, утешал ее муж, обещая путешествие к теплому морю и цветущим зимним курортам. Взор ее становился все печальнее, рвал ему сердце своей безнадежностью. Он настойчивее хлопотал о разрешении заграничного путешествия для спасения жены.
Схоронив в 1846 году отца, Герцен унаследовал крупные средства — материальная возможность путешествовать теперь появилась. Дело было за позволением!
Тем временем тайный агент III отделения, печально известный враждою к Пушкину и лучшим литературным силам России, презренный Фаддей Булгарин, подал в тайную полицию докладную записку под заглавием:
«Социализм, коммунизм и пантеизм в России в последнее время».
Булгарин обращал внимание начальства на первые главы повести «Кто виноват?». Доносчик жаловался: «Дворяне изображены подлецами и скотами, а учитель, сын лекаря, и прижитая дочь с крепостной девкой — образцы добродетели». Начальник штаба корпуса жандармов и управляющий III отделением Л. В. Дубельт (тот самый, что учинил посмертный обыск в кабинете Пушкина) начертал на доносе резолюцию, что тоже находит «всю повесть предосудительной». А в те же дни Ф. М. Достоевский пишет брату: «Явилась целая тьма новых писателей. Иные мои соперники. Из них особенно замечателен Герцен».
В сентябре 1846 года редакция журнала «Современник» перешла в руки Панаева и Некрасова. Лучшие литературные силы страны — Белинский, Тургенев, Гончаров, Григорович, Огарев, Герцен-Искандер — изъявили готовность сотрудничать в этом журнале, «благородном по духу», как выразился Чернышевский. Тем временем правительство после долгих колебаний и задержек, бесконечных бюрократических оттяжек и формального крючкотворства разрешило наконец выдать Искандеру заграничный паспорт. И в январе 1847 года друзья-москвичи провожали Герцена и его спутников в далекий путь. Этот день стал одной из самых важных переломных дат в судьбе Искандера.
3
Первой перекладной станцией от Москвы на Петербургском тракте была Черная Грязь. Здесь предъявляли подорожную станционному смотрителю и требовали свежих лошадей, если ехали в собственном экипаже, или терпеливо ожидали в казенной почтовой карете, пока ямщики сменят подставу, то есть впрягут отдохнувших коней на место усталых, выпряженных. Их ставили на короткий отдых и запрягали во встречный экипаж, до московского почтамта на Мясницкой улице.
Сюда, до первой подставы, частенько доезжали провожающие москвичи. Напутствовать семью Герцена приехали Грановские, Корши, Кетчеры, Мельгуновы, Кавелины, Астраковы, Егор Герцен, знаменитый артист Михаил Щепкин, В. П. Боткин, Д. Засядко и Ю. Мюльгаузен…
«…Шесть-семь троек провожали нас до Черной Грязи… Мы там в последний раз сдвинули стаканы и рыдая расстались. Был уже вечер, возок скрипел по снегу… Вы смотрели печально вслед, но не догадывались, что это были похороны и вечная разлука…» Так помянуты проводы в «Былом и думах». А накануне прощались в доме Грановских, и маленькой вещественной памяткой этого вечера 18 января осталась у Грановского стеклянная подставка для бутылки. На этой подставке Герцен чем-то острым выцарапал памятную надпись:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});