— Я питаю глубокое отвращение к господину Аоки, господам Ивакуре и Санэтоми, а также к ронинам из Тёсю и их методам, — тихо проговорил Яманами. — Поэтому я в Синсэнгуми, а не среди тех, чьи идеалы в самом деле разделяю. И вы их разделяли когда-то, фукутё-сан.
— Когда-то я и под себя ходил, — отозвался Хидзиката в прежнем тоне. — Но с тех пор вырос. А вы, господин Яманами — нет. Вы по-прежнему думаете, что прямое императорское правление послужит ко благу страны. А потому нельзя трогать даже такую мразь как Аоки.
— Я разошелся со своими единомышленниками из-за их образа действия, — скулы Яманами покрылись краской, но голова не склонилась ни на сун[56]. — А теперь смотрю на нас, и не вижу, чем наш образ действий лучше. Вы, фукутё-сан, распоряжаетесь чужими жизнями так же легко, как господин Аоки. Вы настояли на том, чтобы первое правило Устава было столь неопределенно, что по нему можно в любой момент приговорить любого.
— А вы его записали, — усмехнулся Хидзиката. — И помогли мне подвести под меч Ниими[57]. Полно, Саннан. Все мы были в том деле: и ты, и Сано, и Содзи, и Хадзимэ.
— И Кондо.
— Да. И Кондо…
Окита оглянулся — не слышит ли кто. В комнате раненые лежали чуть не вповалку, но на разговор никто не обращал внимания: все слишком заняты своей болью, а репутация у ветеранов Сиэйкана такова, что ближе чем на локоть к ним придвинуться никто не посмел, словно заколдованный круг очертили.
Окита вздохнул с облегчением. Он не любил вспоминать ту ночь, когда, рывком раздернув фусума, ворвался в комнату, где спал со своей шлюхой Сэридзава Камо, командир Мибу-Росигуми. Не любил Окита вспоминать волчий взгляд Сэридзавы, словно тот и не спал — а может, и не спал — блеск короткого меча, визг женщины, утонувший в крови… Он мечтал о славе, о доблести, о подвигах — а начинать пришлось с ночного убийства, позорного, как кантонская язва…
Он понимал, о чем говорит Яманами.
И понимал, о чем говорит Хидзиката.
Сэридзаву пришлось убить потому что даже господин Мацудайра не мог просто сместить его и назначить Кондо. Ибо Сэридзава был урожденным самураем, а Кондо усыновленным крестьянским сыном.
Оките бы хотелось, чтобы все это решилось как-нибудь без него. Чтобы не приходилось выбирать. Он и так совершил накануне слишком мучительный выбор — чему посвятить остаток своей жизни? Он выбирал между мечом и всем остальным — и выбрал меч. И думал, что не успеет пожалеть о своем выборе — а вот ведь, всего месяц прошел, и он жалеет.
Он был простым парнем, Окита Содзи из семьи разорившихся самураев. Он не осилил Четверокнижия и Пятиканония, не читал трудов Кумадзавы Бандзана и Рай Санъё[58], он не мог понять, почему враждуют сёгун и двор, сколь ни бился господин Яманами в попытках ему объянить. Нет, он не был тупым или ленивым — он просто не понимал, как, как можно вцепляться друг другу в глотки когда краснорожие варвары уже у ворот. Почему самураи из Тёсю кричат, что нужно гнать варваров и почитать императора — а сами убивают японцев варварским оружием и поджигают императорский город? Почему сёгун не может просто взять и изгнать носатых демонов, он как раз понимал — ему показывали заморские пушки, а заморское ружье с капсюльным запалом он и сам держал в руках. Горько, горько и больно признавать, что перед мощью варварского оружия меч, которому он посвятил жизнь, может так мало… но горше, и намного, сознание того, что, похоже, японцы сами поубивают друг друга раньше, чем нападут варвары.
Японцы. Новое слово, непривычное слово. Окита не привык думать о себе как о японце. Он был из Тама, из Канто. Здесь был Кансай, другая речь, другие обычаи. А Тоса — те вообще другой остров, считай что полуварвары. А уж Сацума… Но с приходом варваров оказалось, что они все — японцы. И что, будучи японцами, они разобщены, слабы и невежественны…
Это он понимал. Не понимал, почему даже те, кто говорит о необходимости сплочения, ссорятся между собой до хрипа. Как вот сейчас господин Яманами и фукутё-сан. Опять надо выбирать, опять надо мучительно выбирать, и кого ни выбери — выйдет, что другого предашь…
За размышлениями и переживаниями он упустил нить разговора.
— …и остановить нас будет легко, господин Яманами — просто подите и донесите во дворец, что так и так, эти головорезы из Синсэнгуми опять готовят убийство…
— Если вы желаете меня оскорбить, господин Хидзиката, право же, не стоит опускаться до клеветы. Доносчиком ваш покорный слуга никогда не был.
— Ну хватит, — устало прервал обоих Сайто. Окита мгновенно ощутил к нему благодарность, и у Харады на лице она же проступила явственно. Последний раз Хидзиката и Саннан сцепились вот так же из-за Фурутаки, то есть совсем недавно. Из-за Фурутаки, который со своими сообщниками хотел поджечь город и под шумок вывезти Императора — проделать ровно то, что наполовину сделали Кусака и Маки. Сообщники Фурутаки собрались тогда в гостинице Икэда-я, и именно Хидзиката какими-то адскими пытками — Окита не знал, какими именно, но вопли Фурутаки слышал весь квартал — вырвал у заговорщика место сбора. Там их и прихватили всех, и страшно радовались, что город удалось спасти.
Недолго пришлось радоваться. Город все равно на три четверти сгорел и люди погибли… Понятно, почему господин заместитель командующего хочет убить дайнагона Аоки: кто-то должен ответить за это. Кусака и Маки мертвы, погибли сотни простых асигару из Тёсю, но этого мало…
Понятно, почему Яманами не хочет, чтобы это сделали мы: ему не понравилось, каким был тогда Хидзиката. Синсэнгуми-но они, «Демон ополчения». Ему не понравилось, каким был я, и каким был он сам, когда мы убивали Сэридзаву.
Это не то, что называется «путем воина».
Это… это просто кто-то должен сделать. Аоки должен ответить за сгоревших детей Харадиной соседки. И если мне для этого придется тоже стать демоном — я стану. Что бы ни сказал Яманами.
— Простите, — Яманами встал. — Я вынужден уйти. Даже если бы я согласился — какой вам толк в калеке.
Он поклонился и вышел.
— Зачем ты с ним так? — спросил Харада.
— Яманами думает, что можно и в грязи играть, и штанов не замарать, — ответил за Хидзикату Сайто. — Он хороший человек. Не надо было его звать.
* * *
Тэнкэн хотел умыться и напиться, но выше по течению кто-то мочился, и юноша с отвращением отпрянул от воды.
Струи Камогавы и в лучшее-то время не особо пригодны для питья, но сейчас, посреди жаркого лета да после пожара чего только не несли они. Не будь жажда так мучительна, Тэнкэну и в голову не пришло бы пить прямо из реки, но он не пил ничего с самого утра, и сейчас, страдая от лихорадки и жары, решил все-таки преодолеть брезгливость. Но, едва он склонился над водой, как кто-то начал туда мочиться. Тэнкэн рассмеялся — без звука и без радости. Он ведь собирался пить, зная, сколько дряни в реке, сколько «речных домиков» выше по течению — но когда зажурчало в непосредственной близости, все-таки не выдержал…