берег и пройти пешком те места, где водопады опасны. Он торжественно уверял, что хотя они опытные и присяжные кормчие, но не могут ручаться за благополучное плавание; я слушал его увещания и сидел в лодке и после не имел надобности раскаиваться в своем упрямстве, потому что Кормчий всех кормчих даровал нам благополучный переезд и счастливое возвращение в Кеми, где и окончилось наше лапландское странствие.
Поездка в Русскую Карелию летом 1839 года
По возвращении моем из Лапландии от многих услышал я, что в скором времени Императорская Санкт-Петербургская Академия наук снарядит ученую экспедицию в Сибирь и желает найти финляндца, который согласился бы туда ехать для разыскания наречий и этнографических отношений различных сибирских народов, состоящих в родстве с финским племенем. Я стал думать, не гожусь ли я для этого дела, вошел в переписку с нашим земляком Шёгреном, членом Академии, и, обнадеженный им, поспешил усвоить себе сведения, необходимые для этого путешествия. Я продолжал заниматься, как наконец весной 1839 года Ш ё г р е н уведомил меня, что все приготовления к ученой экспедиции отложены и что он не знает, когда эта ученая поездка состоится; он советовал мне оставить надежды и устроить мои ученые занятия независимо от Академии. Лишь только получил я это известие, то не медля обратился к обществу финской словесности с просьбой помочь мне совершить давно предположенное путешествие к живущим в Архангельской губернии карелам. Общество приняло благосклонно мое предложение и назначило вспомоществования 300 рублей ассигнациями на четыре летних месяца. Я отправился в начале мая 1839 года из Гельзингфорса в сопровождении двух молодых студентов И. М. и И. Р. Тенгстрёмов ив половине сентября возвратился назад.
Я представлял обществу, что цель поездки моей есть собрание песен, преданий, сказок и всякого рода объяснений для «Калевалы». Я выбрал именно этот предмет целью моего путешествия, основываясь на давно принятом намерении написать финскую мифологию и перевести на шведский язык «Калевалу». «Калевала» и другие, более древние собрания рун хотя представляли богатый источник для мифологических разысканий, но мне казалось, что не собранные еще волшебные руны, сказки и изустные предания могут служить важным пособием в этом отношении. Но в то время особенно занимал меня перевод «Калевалы», который в самой Финляндии составлял необходимую литературную потребность и который для иностранцев мог служить единственным способом познакомиться с нашей народной эпопеей. Убежденный в важности этого перевода, я начинал его еще прежде, но по недостатку словарей и других необходимых пособий принужден был отлагать это предприятие до тех пор, пока мне будет возможно побывать на самой родине рун и там отыскать нужные пояснения.
С этим намерением отправился я из Гельзингфорса через Саволакс в Куопио. Оттуда я хотел ехать через Иденсальми до Кайяны, но не поехал, дознавши опытом на пути в Куопио, что в Саволаксе мало найдется полезного для моей цели. Вследствие этого я решился из Куопио окольной дорогой ехать в Кайяну, захватить часть Карелии, проехавши Каави, Либелитс, Юууга, Нурмис и Зоткамо. Новый свет открылся передо мною, когда я въехал в Карелию. Уже сам внешний быт карелов, их нравы и обычаи переносят испытателя в древние времена, но еще явственнее выступает эта первобытная старина во внутренней жизни народа, в его образе мыслей и чувств. Она видна и в любви его к песням, к сказаниям и старинным сказкам. Больше всего обращал я внимание на предания. Из них самое обыкновенное есть предание о том, что древние финны, равно как и лапландцы, остяки и прочие одноплеменные народы, со страхом поклонялись некоторым деревьям. Относительно финнов предание это подтверждается буллой Григория IX, в которой сказано, что тавасты около священных своих деревьев заганивали до смерти принявших христианскую веру. Равным образом и в наших древних рунах говорится о священных деревьях, например, о рябине (Eberesche), которую часто называют pyhä puu — священным деревом. В некоторых местах финны и теперь смотрят с благоговением на некоторые деревья и неохотно соглашаются срубать их; к таким деревьям принадлежит в особенности Tapion puu — дерево лесного бога, то есть сосна без смолы, Tapion kanto — пень лесного бога, то есть пень, из которого вышел новый росток, и т.д.
Большая часть сказаний, записанных мною в финской Карелии, была мифологического содержания и сильно перемешана с христианскими и магическими представлениями. Но в то же время посчастливилось мне добыть несколько сказаний, имеющих историческую основу. Я нашел их у древних обитателей страны лопарей и заметил в них большое сходство с теми, которые были мною записаны в Лапландии. Рассказы о Лаурукайнене, которого в Карелии называют Ларикка, пользуются общей известностью, по крайней мере в Либелитсе, и многие подвиги, которые в Лапландии приписываются детям Пэйвио, здесь рассказываются о том же Ларикке. Как лапландцы, так и карелы говорят, что он совершал геройские свои подвиги в битвах с русскими.
Странствуя по Карелии, остановился я на несколько дней в деревне Содкумаа, населенной финнами православного исповедания. Мне сказали, что в ней живут два отличных певца, и мне хотелось записать их песни. По несчастью, я не застал их: они вместе со многими другими жителями той деревни бежали, заслышав о моем приезде и вообразив себе, что я сборщик податей. Кроме этих певцов, в деревне была старуха — также большая мастерица рассказывать сказки и петь песни, но в то же время такая гневная и сварливая, что ее все боялись. Я чуть не испытал на себе тяжелого ее нрава. Когда я пришел к ней и спросил, не может ли она меня выучить своим песням, то она схватила метлу и хотела выгнать меня из комнаты, но вскоре опомнилась, и мне удалось выпытать от нее следующую сказку — о Маналайнене и мальчике.
«Был один мальчик, — говорила старуха, — который вбил себе в голову, что ему надо сделаться славным, отличным певцом. С этой целью он ходил в ученье ко всем знаменитым певцам и учился долго, но от всех слышал одно, что эта высокая наука никогда ему не дастся. Очень огорченный этим, он тосковал день и ночь и все придумывал сам с собою, что ему делать для исполнения своего желания. Но сколько ни думал, ни гадал он, не давались ему песни. Однажды сидел он, погруженный в свое горе, как вдруг увидел перед собой незнакомого человека. Это был Маналайнен, который, подошед к