в лагере. Очевидно, помощь братской республики. Китаец пропустил всю троицу вперед и нырнул в палатку следом. Не удивлюсь, если он и есть врач. Иначе на хрена он здесь околачивается в одну каску, холеный и дымом не копченный?
Тем временем в лагерь прибыл еще один отряд партизан. Видно, вернулись с вылазки, вон как чумазые вьетнамцы пинают перед собой троих, еще более чумазых солдатиков в уже знакомой до мелочей американской форме. Те понуро ковыляли со связанными за спиной руками. Один, худенький, в круглых очочках, напоминал Леннона. Каждый раз вздрагивал, когда получал очередного пинка от пленителей.
Лагерь ожил. Буквально из всех щелей, как тараканы, повалил народ. Каждый хотел хапнуть дозу праведного гнева и наградить пленных зуботычиной или хотя бы плевком. Под хохот и крики пленных загнали в ямы, что были вырыты на краю лагеря и накрыты решетками, связанными из толстых бамбуковых палок.
Особо неугомонные вьетнамцы толпились возле ям и швыряли вниз камни. Подойдя к ним, на «индейском», то есть жестами, попросил не изгаляться над пленными. Бесполезно. Пришлось рявкнуть. Народу, конечно, вряд ли известна Женевская конвенция, но мой мат подействовал. Истязатели поморщились, плюнули напоследок в яму и рассосались.
– Зря ты заступаешься за этих пидорасов, – проговорил Иван. – Союзники могут не так расценить.
– Теперь это не враги, – возразил я. – А пленные…
– Угу, только помнишь, как они нам чуть носы не отрезали, когда мы тоже были пленными?
– Они ли? Ты глянь, эти совсем воробушки. От маминой титьки только-только оторвали, призвали, остригли и бросили письками меряться с мировой революцией. Уверен, что их никто не спрашивал, надо ли им это…
– Они палачи.
– Зато мы нет… Или да?
Иван задумался. Было ясно, что мои слова тронули его. Видно было, как за широким лбом шевелятся мозги.
– Не все так просто… – наконец проговорил он. – Мы тоже здесь как бы не совсем воюем. Официально нас нет. Так, советуем, советники хреновы. Только нас убивают, и мы убиваем. Или мы, или нас.
– Так я ж не против убивать. В бою. Но так – это совсем другое дело.
– Правильный ты какой-то, – усмехнулся полковник.
– Спасибо на добром слове, так меня еще никто не обзывал.
Из санитарной палатки вывели Нгуен. На ее ноге красовался свежий бинт цвета снегов Эвереста. Бабка уже не зыркала злобным взглядом, успокоилась и ковыляла на самопальном костыле. Сколько, бляха-муха, в ней жизненной силы!
Лиен подбежала к ней и обняла. Если так бабулю любит, представляю, как она мать свою жалует. Хотя матери, скорее всего, уже нет в живых.
Молодой парень-переводчик пригласил нас на ужин. Мы расселись на лавки за бамбуковым столом под навесом из пальмовых листьев, как голодные галчата в ожидании червячков.
Шустрый малый расставил перед нами простые глиняные миски с каким-то дымящимся варевом. Боец размером с подростка и плоским лицом без единой морщинки показался слишком узкоплечим. Я пригляделся получше. Елы-палы! Так это ж не парень – девка! На груди два «прыщика» замаскировались, бедра виляют, волосы собраны в пучок, но если распустить, то длинные будут.
Приглядевшись к партизанам получше, рассмотрел среди них еще несколько псевдоподростков. Ну не привык я, чтобы у женщин ноги коротюсенькие были и штаны как у хлебороба ставропольского, широкие, из грубой ткани.
Лиен в этом плане выгодно отличалась от своих соотечественниц. Учительница все-таки. Плугом или сохой не сгорблена, спинка ровная, ноги точеные, грудь – яблочки-переростки, личико ясное, носик вздернутый. Барби, да и только. Откуда только такая в глухомани взялась? Может, от переопыления во время войны с французами? Хотя, кажется, Лиен постарше будет того времени, когда первые лягушатники высадились в джунглях.
Похлебка на вид напоминала выжимку из застарелых портянок. И пахла так же. В мутном бульоне угадывались рисинки и мелкие части какой-то тушки. Слишком мелкие, чтобы быть кабаном или оленем. Не буду спрашивать, что это. Дареному коню в жопу не заглядывают. Я задержал дыхание, сморщился, как стручок засохшего гороха, и залил в себя первую ложку. Не понял. Попробовал еще, уже дыша и принюхиваясь. А ничего себе так. Хлебнул снова. Мля! Вкуснотища! Специи, всякие корешки-приправы…
Самое главное, не смотреть в тарелку и не задаваться вопросом, чьи это я только что коготки схрумкал. Будем считать, что не коготки это вовсе, а хрящик свиной.
Иван даже глазом не моргнул. Уплетал за обе щеки. Все-таки амеровские консервы по сравнению с «домашней» жрачкой – фуфло. Ну раз, ну два поесть можно, а потом приедаются. Если уж на то пошло, самая лучшая «консерва» – это родной китайский «дошик», тысячи студентов, командировочных и прочих гастарбайтеров выживали на этих бич-пакетах. Глутамата там столько напихано, что не приедается лапша. Наоборот. Как у кошек вырабатывается стойка на «Вискас».
Под ночлег нам выделили отдельный шалаш. Судя по запаху, в нем совсем недавно обитали «прожженные» партизаны. Сейчас шалаш свободен. Очевидно, не вернулся из боя отряд. Много вьетнамцев полегло, а сколько еще поляжет?
Стемнело. Разлеглись валетом на подстилке из вороха травянистых волокон, напоминавших мочалку. Я поворочался. Захрапел Чунг. Я вздрогнул. Не Чунг, а Илья Муромец целый… Раньше за ним такого не замечал, видно, на расслабоне мужик.
Скоро доберемся до своих. А что дальше? Ну, допустим, зенитчикам по барабану, кого там Иван с собой приволок. Их дело маленькое. Этим полковник может задвинуть, что боец секретный какой-нибудь. Поверят. Потом нас перебросят на базу побольше и поважнее. А ГРУшников там пруд пруди. Каста маленькая, не так давно созданная. Все друг друга знают. Еще со времен училищ, да и войны. Поди, ветераны-то еще в строю. Особенно те, кто начинали в 41-м молодыми или потом призвались.
А у меня ни документов, ни легенды сносной. Легенду, конечно, можно придумать, документами разжиться, вот только рожа моя далеко не под каждый документ сойдет. Рубленый подбородок, как у Валуева, ни с чем не спутаешь. Надеюсь, Иван что-нибудь придумал. Надо поспрашивать его с пристрастием, а то все как-то руки не доходят.
Поворочался еще немного. Не спится. Влажная, жаркая ночь. Да и цикады спать не дают. Встал на четвереньки и выбрался из шалаша. Хилый месяц бросал мертвенно-бледный свет на поляну. Одинокая фигура часового возле ямы с американцами светила красной точкой сигареты. Я вытащил свою пачку, закурил и подошел к часовому.
Тот заулыбался и что-то начал мне рассказывать. Я кивал, курил и улыбался в ответ. Иногда говорил: «Да, брат, согласен, хорошая погода, и воздух чистый, не то что в Москве».
Часовой поправил допотопную трехлинейку (где он только откопал этот