Нэнси сошла со своего сооружения, вихляя покрытыми блестками бедрами, чтобы заставить таким образом раскачиваться страусиные перья. Она не смотрела на него. Она медленно прошла через комнату, неуклюже выставив перед собой руки со скрюченными маленькими пальчиками. Затем поставила иглу портативного проигрывателя на пластинку, которая уже крутилась там. Звук был поставлен на полную мощность. На Кипа обрушилось: «Хорошая девчонка…»
Нэнси медленно прошуршала к своему трону и взобралась на него, грациозно, как обезьяна, несмотря на высокие каблуки. Она села там как истукан; вся ее кожа была усыпана белой пудрой за исключением двух лихорадочно горящих пятен на скулах, на голове у нее была съехавшая на бок корона из серебряной бумаги, а в руках она держала потрепанный скипетр.
Кип чихнул, пошарил в пустом кармане в поисках платка и вытер нос рукавом. Ленточки перекрещивались на двери, ведущей в холл, и она выглядела как длинная дорога в никуда. Он то ли сел, то ли упал, прислонился спиной к стене, и, прежде чем открыть бутылку, почесал самые скверные старые и все новые зудящие места.
Когда бутылка опустела — скорее, чем ему бы хотелось, — дверь отворилась. Он постарался сфокусироваться на ней и проследить. Это вошла Анжелика, утопавшая в норковом жакете, на котором все еще висела магазинная бирка. Кроме жакета на ней были широкие брюки с вышивкой и виднелся черный пупок фотоаппарата. С позиции Кипа казалось, что туловище Анжелики наклонено к полу под неестественным углом.
У Анжелики было около миллиона снимков местных официальных лиц в сомнительных позах. Некоторые из них были политически компрометирующими, другие просто смешными, а третьи непристойными; ее комната была забита ими. Она старалась оставлять их на столе у своего шефа, в справочных отделах газет, на сидениях автобусов; никто никогда не обращал внимания на снимки, их рвали и выбрасывали в урну, но она продолжала делать то же самое. Остальное время она тратила на хождение по магазинам; все пространство ее комнаты, не занятое снимками, было забито норками и горностаями, последними парижскими моделями, драгоценными камнями, ожерельями, брошами и деньгами, образующими целый хрустящий бумажный пояс. Она много говорила о том, что переберется отсюда, но оставалась по той же причине, что и все они: ей нужно было с кем-нибудь говорить, а иначе можно было сойти с ума.
— Что это еще такое? — спросила она, отводя в сторону скрученные ленточки и посмотрев долгим взглядом сначала на Кипа, а затем на Нэнси. — Пропойца и сумасшедшая, — сказала она утомленно, но ее горло напряглось, так как ей пришлось перекрикивать леденящие душу вопли, рвавшиеся из проигрывателя.
— …как прекрасная мелодия, — вскричал голос с пластинки.
Раздался заключительный аккорд оркестра, музыка прекратилась и только слышен был скрип самого проигрывателя. Нэнси спустилась со своего трона.
— Выключи его, — сказала Анжелика.
Нэнси продолжала идти, двигаясь как восковая фигура. Она опустила иглу в желобок крутящегося диска и, развернувшись, пошла к трону, но еще не раздалось ни звука, как Анжелика была возле проигрывателя и сняла иглу с пластинки. Нэнси опять повернулась и пошла к проигрывателю.
— Послушай, — сказала Анжелика, — у меня был трудный день…
Нэнси опустила иглу.
Анжелика резко отбросила иглу, сняла пластинку и, ударив ею о крышку проигрывателя, разбила ее на дюжину кусков.
— …и я устала, — продолжила она. — Устала! Теперь ты понимаешь?
Нэнси ничего не ответила. Она взялась двумя руками за фотоаппарат и отскочила назад. Ремень фотоаппарата потащил и Анжелику, пока не соскочил у нее с головы. Нэнси бросила фотоаппарат и нанесла Анжелике удар до того, как та ударила ее снизу. Они упали и покатились, вцепившись друг другу в волосы, визжа, как несмазанные петли на дверях.
Кип нащупал позади себя дверной косяк и, пошатываясь, приподнялся. Он вычислил направление, добрался до середины комнаты и нагнулся, чтобы схватить Анжелику.
Она была скользкой, как рыба, в своем пальто, но он собрал в охапку весь этот мех и поднял ее, хотя она лягалась. Затем кто-то подставил ему ножку, и он тяжело упал на твердый фотоаппарат и мягкое теплое тело. Удар погасил свет в его глазах. Когда он снова попытался сесть, чей-то локоть ударил его по подбородку, а когда он вновь начал падать, то чьи-то ногти расцарапали его нос. Он ударился головой об пол, как о покрытый ковром обломок кирпича.
Когда он опять стал понимать, где верх, а где низ, то выполз из свалки и пополз от этого места. Но дверь, которую он открыл, оказалась не той, и он вывалился в холл. Там его и вырвало.
Кто-то пнул мусорный ящик, и эхо прокатилось по темной улице.
Кип сидел на холодных каменных ступенях, сжимая голову руками. Ночной воздух струился сквозь его пальцы. Он прислушивался к пустоте внутри себя. Он был одиноким пьяницей, его тошнило, и голова у него была вся в ушибах, но голоса исчезли! Он снова был пустым домом, отвратительным и пустым, пустым и холодным.
Это все-таки оказалось для них слишком много. Они хотели драки, но не желали шишек. Хотели пить — но не до рвоты.
А, может быть, они уже были готовы уйти. Никто из них больше не задерживается надолго. Их перебывало в нем… Сколько же их было со вторника? Он потерял счет.
Однако, пустым он тоже оставался ненадолго.
Итак, Кип сидел здесь — это была та короткая передышка, когда он находился в здравом уме, — лицом к лицу с фактами, о которых он не хотел помнить и о которых ничего не хотел знать.
Анжелика.
Он уже знал, что случилось с ним. Знал уже на протяжении долгого времени. Каждое новое вторжение было хуже, чем предыдущее; он получал наросты, и морщины, и икоту, и изжогу, и перхоть, и пятна парши, и растущие внутрь ногти на пальцах ног. А, возможно, будут болезни и еще хуже. Он был разрушающимся старым домом, разделенным на квартирки с холодной водой и общими спальнями, заполненными временными жильцами с дырками в носках. Когда-то он был ценной собственностью, и его владельцы заботились о нем. Теперь он обесценился.
Покатился вниз по тернистой дорожке разрушения. Больше не было никакого смысла в том, чтобы пытаться выгнать их. Не хватало времени и, в любом случае, они уходили, как только были готовы к этому. В том состоянии, в котором он был сейчас, единственное, что он мог сделать, это ухватиться за тот маленький обломок самого себя, который еще оставался, и бороться с ними, когда они пытались заставить его делать что-нибудь особенно подлое. Но достаточно скоро он не сможет делать даже этого. До свиданья, обломок самого себя. Здравствуй, зомби.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});