Читать интересную книгу Оливия Киттеридж - Элизабет Страут

— Ох, — отвечает Оливия, — я вовсе не уверена, что так уж хочу пончик, Генри.

— Да все нормально. Мне просто казалось, что ты хотела…

— Хорошо. Ладно. Давай заедем.

Оливия пристраивает сумку под мышкой, придерживая ее полной рукой, прижимает к себе, направляясь к двери. Конечно, это ничему не поможет, но все-таки немножко помогает, если знаешь, что по меньшей мере могут случиться такие мгновения, когда Сюзанна вдруг усомнится в себе. Окликнет мужа: «Кристофер, ты точно не видел мою туфлю?» Или, проверяя стираное белье или ящик бюро, вдруг немного взволнуется: «Что такое? С ума я, что ли, схожу? Не могу запомнить, куда деваю свои вещи… И что такое случилось с моим свитером?» И она ведь так никогда ничего и не узнает, верно? Потому что кому же в голову придет пометить свитер, стащить лифчик, забрать одну туфлю?

Свитер окажется испорченным, туфля вместе с бюстгальтером исчезнет, прикрытая использованными бумажными салфетками и туалетной бумагой, в мусорном баке туалета в пончиковой, а на следующий день они будут спрессованы в мусоросборщике. Между прочим, если доктор Сью собирается жить недалеко от Оливии, нет причин, почему бы Оливия не могла время от времени брать понемножку то одно, то другое, просто чтобы некоторая неуверенность у доктора Сью не угасала. Устраивать себе время от времени малый всплеск. Потому что Кристоферу не нужно жить с женщиной, которая полагает, что знает все. Никто не может знать все, и нечего им так думать.

— Пошли, — говорит Оливия и крепко прижимает под полной рукой сумку, готовясь пройти через гостиную.

Она представляет себе свое сердце — большой, красного цвета мускул, громко колотящийся о ребра под ее тонким цветастым платьем.

Голод

В воскресное утро у марины Хармону пришлось поработать над собой, чтобы не преследовать взглядом молодую пару. Он еще раньше заметил их в центре города, когда шел по Мейн-стрит: худенькая ладошка девушки, обрамленная по запястью искусственным мехом обшлага ее плащевой куртки, некрепко держала руку парня, когда они рассматривали витрины магазинов с таким же невозмутимым спокойствием, с каким сейчас стояли, прислонившись к перилам лестницы. Говорили, что парень этот — племянник Кэтлин Бёрнем: он приехал из Нью-Хэмпшира и работает на лесопилке, хотя сам выглядит не крупнее и не старше, чем саженец сахарного клена. Но его взгляд за очками в темной оправе легок и свободен, и тело движется свободно и легко. Хармон заметил, что обручальных колец у ребят нет, и отвел глаза, стал смотреть на залив, сверкающий в лучах утреннего солнца и гладкий, как монетка в безветренный день.

«Я здорово обозлилась на Викторию», — услышал Хармон слова девушки. Голос у нее высокий, поэтому слова прозвучали слишком громко. Казалось, ей безразлично, что все ее слышат, впрочем, вокруг было не так уж много людей — Хармон да двое рыбаков, ожидавших, когда можно будет войти. В последнее время марина приобрела популярность: считалось, что нет лучше места для воскресного завтрака, чем кафе на пристани для яхт, так что ожидание свободного столика стало делом довольно обычным. Жена Хармона, Бонни, не соглашалась там завтракать. «Мне неспокойно, если меня люди ждут», — утверждала она.

«Почему?» — спросил паренек. Он говорил тише, но Хармон стоял близко, так что ему было слышно. Он обернулся и долго смотрел на них, прищурив глаза.

«Ну…» — девушка, казалось, обдумывает ответ, ее губы двигались, то вытягиваясь вперед, то снова разглаживаясь. У нее идеальная кожа, чуть тронутая румянцем цвета корицы. Волосы крашеные, того же оттенка, что румянец, — во всяком случае, так кажется Хармону. Девушки в наши дни потрясающие вещи проделывают со своими волосами. Его племянница работает в салоне-парикмахерской в Портленде, так она рассказывала Бонни, что теперь окрашивание волос ни в какое сравнение не идет с тем, что раньше было, — совсем другой коленкор. Можно красить в любой цвет или в несколько цветов сразу, и это только на пользу твоим волосам. Но Бонни сказала, ей наплевать, ей и тех волос довольно, что Богом даны. А Хармон пожалел, что она не согласилась.

«Виктория совсем ссучилась в последнее время», — сказала девушка. Голос ее звучал энергично, но в то же время раздумчиво. Паренек кивнул.

Дверь марины отворилась, вышли два рыбака. Двое ожидавших вошли внутрь. Паренек сел на деревянную скамью у входа, а девушка, вместо того чтобы сесть рядом с ним, устроилась у него на коленях, просто, словно он — кресло. «Садитесь!» — предложила она, указав Хармону на оставшееся свободным место.

Он поднял было руку — отказаться, дать понять, что и так все нормально, но она смотрела на него таким открытым взглядом, как бы говоря — а как же иначе? — что он уселся рядом с ними.

«Перестань меня нюхать! — сказала девушка. Она пристально смотрела на воду, капюшон ее плащевой куртки, отороченный искусственным мехом, заставлял ее вытягивать голову вперед. — Ты меня все время нюхаешь, я чувствую!» Она сделала какое-то движение, наверное, легонько стукнула парнишку. Хармон, наблюдавший за ними уголком глаза, теперь смотрел прямо перед собой. Как раз в эти несколько минут вроде бы поднялся ветерок, весь залив покрыла мелкая рябь. Он услышал звук брошенного в лодку весла и стал смотреть, как младший сынишка Кумза снимает чалку с тумбы на пристани. Хармон слышал, что мальчишка не хочет пойти по стопам отца, принять его магазин, что вместо этого он собирается служить в береговой охране.

Подъехавшая к марине машина позволила Хармону повернуть голову, и он увидел, что теперь девушка сама себя нюхает, нюхает плечо своей куртки. «Я понимаю, — говорит она. — От меня травкой пахнет».

«Марихуанщики», — сказала бы Бонни и бросила бы разговор. А еще — то, как девушка села на колени к парню, ей тоже не понравилось бы. Но у Хармона создалось впечатление, что вся молодежь в наши дни курит травку, точно так, как они сами ее курили в шестидесятых. Вероятно, и его собственные сыновья ее курили, а Кевин, может, и сейчас курит, когда жены рядом нет. Жена Кевина пьет соевое молоко, варит сладкую овсянку в пакетиках с изюмом и орехами и вечно рассказывает о своих занятиях йогой — Хармон с Бонни только глаза закатывают. И все же Хармона восхищает энергия, которая за всем этим кроется, точно так, как его восхищает эта парочка рядом с ним. Мир принадлежит им, и они смогут открыть его для себя, словно устрицу. Это видится в их свободе и легкости, в чистоте девичьей кожи, в высоком, сильном голосе этой девочки. У Хармона было чувство, какое он испытал когда-то в детстве: он шел по немощеной дороге после сильного ливня и увидел в луже квотер — монету в двадцать пять центов. Монета казалась огромной и волшебной. Эти ребята, эта парочка точно так же возбуждает его воображение: такое богатство возможностей сидит тут, рядом с ним.

«Мы могли бы немножко поспать, — говорит девушка. — Сегодня днем. Тогда сможем не ложиться всю ночь. Нам уходить не захочется, ведь там все собираются быть».

«Это можно», — соглашается парнишка.

У стойки было недостаточно места, чтобы читать газету, и Хармон ел яичницу с кукурузным хлебцем, наблюдая за юной парой, сидевшей за столиком у окна. Девушка оказалась совсем худенькой — худее, чем он думал: тело у нее, даже в этой плащевой куртке, выглядело не толще стиральной доски, когда она наклонялась над столом. В какой-то момент она положила руки на стол и опустила на них голову. Говорил паренек, выражение его спокойного лица ни разу не изменилось. Когда она снова выпрямилась, он коснулся рукой ее волос, потер кончики прядок меж пальцами.

Хармон попросил два пончика, в двух отдельных пакетах, и ушел. Стоял сентябрь, самое начало, верхушки кленов уже покраснели: несколько ярко-красных листьев идеальной формы упали на грунтовую дорогу, словно звезды. Давным-давно, когда его сыновья были еще маленькими, Хармон мог показать им на эти листья и мальчишки бросились бы их собирать — особенно Деррик, он больше всех любил листочки, веточки, желуди. Бонни, бывало, обнаружит целый лес у него под кроватью и скажет: «У тебя там скоро белка поселится!» и велит все вычистить и выбросить, а мальчишка в рев. Деррик был барахольщик, да к тому же еще сентиментальный. Хармон шел по дороге пешком, оставив машину у марины, прохладный воздух словно влажной салфеткой отирал ему лицо. Каждый из его сыновей был его любимцем.

Дейзи Фостер живет в небольшом утепленном коттедже в самом верхнем конце грунтовой дороги, что вьется оттуда вниз, мимо марины, прямо к заливу. Из окна ее маленькой гостиной можно видеть далеко внизу полоску воды. А из столовой — грунтовую дорогу всего в нескольких футах от окна, правда, летом прямо перед окном цветут кусты «невестиных венцов». Сегодня кусты стоят облетевшие, торчат нагие ветви и холодно: Дейзи разожгла огонь в печи на кухне. Еще до этого она переоделась, сменив костюм, в котором ходила в храм, на голубой свитер, под цвет ее глаз, и теперь сидит за обеденным столом и курит сигарету, глядя, как на той стороне дороги чуть покачиваются вверх-вниз кончики ветвей норвежской сосны.