– Если ты сейчас меня остановишь, – прошептал Шон, – я сойду с ума, – и он принялся расстегивать ее платье. Энн серьезно смотрела ему в лицо, держа руки на его плечах, пока он не расстегнул платье до талии, потом пальцами провела по его черным бровям.
– Нет, Шон, я не буду тебя останавливать. Я тоже этого хочу, так же сильно, как ты.
Им предстояло открыть очень многое, и каждое открытие было чем-то необычным и невиданным. Как напрягаются мышцы у него под руками, но она все равно может видеть очертания его ребер. Текстура ее кожи, гладкой и белой, с легкими синими прожилками под ней. Глубокая впадина в центре его спины; положив в нее пальцы, Энн чувствовала его позвоночник. Пушок на ее щеках, такой светлый и легкий, что Шон разглядел его только на солнце. То, как встречаются их губы и как легко вздрагивают языки. Запах их тел, одного – молочно-теплый, другого – мускусный и полный энергии. Волосы, которые растут у него на груди и сгущаются под мышками; ее волосы, поразительно темные на фоне белой кожи – небольшое шелковое гнездо волос. Каждый раз можно было найти что-то новое и радостно исследовать.
Стоя на коленях перед Энн – она лежала на спине, протянув руки, готовая принять его, – Шон неожиданно наклонил голову и коснулся губами ее тела. Вкус его был чистым, как вкус моря.
Глаза ее распахнулись.
– Нет, Шон, не надо, так нельзя.
Там оказались губы внутри губ и бугорок, мягкий и упругий, как виноградина. Шон отыскал его кончиком языка.
– О, Шон, это нельзя делать. Пожалуйста, пожалуйста.
Но она вцепилась руками в его волосы, удерживая его голову на месте.
– Я больше не выдержу, войди в меня… Быстрей, быстрей, Шон! Заполни меня…
Словно парус в бурю, разбухший, полный и жесткий… напряжение достигло предела, парус взорвался, разлетелся на куски, их подхватил ветер, и все исчезло. Ветер и парус, напряжение и желание – все исчезло. Осталась только всеобъемлющая великая пустота. Своего рода смерть – может, смерть именно такова. Но как и смерть, это не конец, ибо даже смерть несет в себе семена возрождения. И они вынырнули из этого мира к новому началу, сперва медленно, потом все быстрей, пока снова не стали двумя разными людьми. Двумя людьми на одеяле в тростниках, где солнце освещало белый песок вокруг.
– Каждый раз все лучше и лучше, правда, Шон?
– Ах!
Шон потянулся, прогнув спину и раскинув руки.
– Шон, ты ведь любишь меня?
– Конечно. Конечно люблю.
– Думаю, ты должен меня любить, если сделал… – она запнулась. – То, что ты сделал.
– Я ведь только что так и сказал.
Внимание Шона привлекла корзина. Он взял яблоко и вытер его об одеяло.
– Скажи. Обними меня и скажи как положено.
– Эй, Энн, сколько раз мне это говорить?
Шон откусил от яблока.
– Ты принесла кукурузное печенье?
Уже смеркалось, когда Шон вернулся в Тёнис-крааль. Он отдал лошадь одному из конюхов и пошел в дом. Тело его звенело от солнца, он чувствовал пустоту и печаль после любви. Но печаль была приятная, как грусть старых воспоминаний.
Гаррик был в столовой, он ужинал в одиночестве. Шон вошел, и Гаррик испуганно посмотрел на него.
– Привет, Гарри.
Шон улыбнулся, и эта улыбка мгновенно ослепила Гарри. Шон сел рядом и слегка ущипнул его за руку.
– Оставил мне что-нибудь?
Его ненависть исчезла.
– Много чего, – энергично кивнул Гаррик. – Попробуй картошку, она очень вкусная.
Глава 14
– Говорят, губернатор приглашал к себе твоего па, когда он был в Питермарицбурге. Они разговаривали два часа.
Стефан Эразмус вынул трубку изо рта и сплюнул на рельсы. В коричневой одежде из домотканого сукна и башмаках из сыромятной кожи он не выглядел богатым скотоводом.
– Ну, нам не нужен пророк, чтобы он объяснил, из-за чего это, верно, парень?
– Конечно, сэр, – неопределенно ответил Шон.
Поезд опаздывал, и Шон слушал старика невнимательно. Ему предстояло объяснить отцу запись в книге учета, и он мысленно репетировал свою речь.
– Ja, мы все знаем. – Старик Эразмус вновь сунул трубку в зубы. – Две недели назад британский агент был отозван из крааля Сетевайо в Джинджиндлову. Да в прежние времена мы давно послали бы отряд! – Он снова набил трубку, придавливая табак мозолистым указательным пальцем. Шон заметил, что палец этот искривился от сотен выстрелов из тяжелого ружья. – Ты ведь никогда не бывал в отряде, молодой человек?
– Нет, сэр.
– Пора тебе начинать, – сказал Эразмус. – Самое время.
На откосе засвистел поезд, и Шон виновато вздрогнул.
– Вот и он.
Эразмус встал со скамьи, на которой они сидели, а из своего помещения вышел начальник станции со свернутым красным флажком в руке. Шон почувствовал, как его желудок опускается и останавливается где-то около колен.
Поезд миновал их, пуская пар и тормозя. Единственный пассажирский вагон остановился точно у деревянной платформы. Эразмус вышел вперед и подал руку Уэйту.
– Доброе утро, Стеф.
– Доброе, Уэйт. Говорят, ты теперь новый председатель? Отлично, парень!
– Спасибо. Получили мою телеграмму?
Они разговаривали на африкаансе.
– Ja. Получил. И сказал остальным. Завтра соберемся в Тёнис-краале.
– Хорошо, – кивнул Уэйт. – Ты, конечно, останешься перекусить? Нам нужно о многом поговорить.
– Это то, о чем я думаю?
Эразмус криво улыбнулся. Борода вокруг его рта пожелтела от табака, лицо было коричневым и морщинистым.
– Все расскажу завтра, Стеф. – Уайт подмигнул ему. – А тем временем лучше достань из нафталина свое старое гладкоствольное ружье.
Они рассмеялись – один басисто, другой по-стариковски скрипуче.
– Хватай багаж, Шон. Поехали домой.
Уэйт взял за руку Аду, и вместе с Эразмусом они пошли к коляске. Ада была в новом пальто с мутоновыми рукавами и в широкополой шляпе со страусовыми перьями. Выглядела она прекрасно, но чуть встревоженно, когда слушала разговор мужчин.
Странно, но женщины не способны встретить войну с таким же мальчишеским энтузиазмом, как мужчины.
– Шон! – Рев Уэйта разнесся из кабинета по всему дому. Сквозь закрытую дверь его было отлично слышно в гостиной. Ада уронила шитье на колени, и лицо ее приняло неестественно спокойное выражение.
Шон встал со стула.
– Надо было рассказать ему раньше, – тихо сказал Гаррик. – За ланчем.
– Не было возможности.
– Шон! – Вновь проорали из кабинета.
– Что случилось? – спокойно спросила Ада.
– Ничего, ма. Не беспокойся.