Сказал себе сказать себе, что все это — видение, сон. Сказал себе сказать себе, что на самом деле ничего этого не было, что я просто лежал в кровати и воображал себе мальчика по имени Дейви, который проделывал какие-то воображаемые штуки с воображаемым истуканом в воображаемой ночи. Я сказал себе: не ори, кончай скулить, кончай трястись. Сказал себе, что настанет утро и все опять будет хорошо. И вот утро настало, и мама кричит мне снизу — пора в церковь, пора одеваться к службе. Я умылся, оделся, спустился вниз, стою дурак дураком, совсем бледный, а они спрашивают, здоров ли я.
— Да! — огрызаюсь. — Здоров.
Они глаза закатили, головой затрясли, отвернулись и заговорили про какого-то пса.
— Пес? — спрашиваю.
— Да, — отвечает папа. — Бедный песик мисс О’Мэлли.
— Борис, — говорит мама. — Ее любимый лабрадор.
— Какой-то паскудник убил его ночью, — говорит папа.
— Бедный Борис, — говорит мама. — И бедная мисс О’Мэлли.
— Кто бы мог подумать? — говорит папа.
— У нас, в Феллинге, — говорит мама. — Кто бы мог подумать?
Я вышел из дому, иду к церкви. Утро так и сияет. Ни ветерка. Свет яркий, страшноватый, проникает повсюду. На улицах люди суетятся, приветливость и доброта из них так и прут. «Доброе утро, Дейви!» — окликают вслед. «Здорово, сынок!» — и ласковую руку на плечо.
Мы с Джорди друг на друга не смотрим, не разговариваем, напяливаем подрясники и стихари.
— Вы там в порядке, ребята? — спрашивает отец О’Махони.
— Да, святой отец, — отвечает Джорди.
— Вот и отлично, — говорит священник, отворачивается от нас, опускает голову, бормочет молитву.
Пока идет месса, мне все кажется, что я сейчас покачнусь, упаду, потеряю сознание. Во время причастия я опускаю голову и не беру облатку. «Дейви?» — шепчет отец О’Махони, а я крепко зажмуриваю глаза, и головы не поднимаю, и облатку не беру. Подношу серебряное блюдо к лицам друзей, родни, соседей, которых так хорошо знаю, и смотрю в эти лица, доверчиво поднятые нам навстречу, и рука дрожит.
После мессы я пытаюсь сбежать, но отец О’Махони перекрывает мне выход.
— Так, Дейви, — говорит он, и голос добрый, ласковый.
— Да, святой отец, — шепчу.
— С тобой все в порядке, Дейви?
— Да, святой отец.
— Жизни радуешься?
— Не знаю, святой отец.
Он кладет руку мне на макушку.
— Жизнь-то прекрасна, — говорит.
— Да, святой отец.
— Вот только никто не обещал, что она будет легкой.
— Да, святой отец.
— Вот и отлично. — Святой отец вздохнул, уставился в потолок, размышляет. — Кажется, ты не был вчера на исповеди, Дейви?
— Нет, святой отец.
— Так приходи в ближайшее время.
— Да, святой отец.
— «Да, святой отец». Вот и отлично. А теперь беги догоняй приятеля.
Я вышел из диаконника, прошел через церковь, потом в дверь. Во дворе куча народу — разговаривают, смеются. Я попытался просочиться так, чтобы меня не видели. Слышу — Фрэнсис и Мария смеются. Слышу, мама меня окликает. Делаю вид, что не заметил. А тут вдруг совсем рядом кто-то как втянет воздух, и голоса — тихие, торопливые.
— Мертвый? — шепотом. — Мертвый?
И мама рядом оказалась.
— Что такое? — спросил я ее.
— Беда случилась. Нашли мальчика, мертвого.
Я закрыл глаза — не дышу, молчу.
— А зовут его, — говорит мама, — Чарли Черрис.
37
Очухался я уже на Уотермил-лейн, стою в негустой толпе — кто под деревьями, кто к изгороди прислонился, кто сидит на скамейке или на низкой ограде палисадника. Кто стоит один, кто рядом с другими, переговариваются. Я один — брошенный, перепуганный. У обочины две полицейские машины. Полицейский охраняет вход в Сад Брэддока. Шлем его на утреннем воскресном солнце сверкает серебром. Стоит, расставив ноги, сложив руки на груди. И все поворачивает голову, оглядывается на сад. Другие полицейские там, внутри.
Мне хочется крикнуть: «Да кликните вы их обратно! Монстр на них набросится, и на вас тоже! Спасайтесь! Спасайтесь!»
Кто-то ткнул меня под ребра. Оборачиваюсь. Джорди. Физиономия в синяках после нашей драки.
— Умер! — шепчет.
Лицо держит, не кривит. Сжал кулак, вытаращил глаза.
— Умер, Дейви! — Ухмылка все-таки проступила, он ее сразу согнал. Дальше говорит еще тише: — Охренеть, мечта взяла и сбылась!
Тут мои родители подошли; у Джорди на лице опять ничего.
— Я так понял, его какие-то мальчишки обнаружили, — говорит папа. — Похоже, сорвался в каменоломню с края. — Дальше тише: — Медицинская машина приезжала. Увезли тело.
— Сорвался? — говорю. — Упал, в смысле?
— Судя по всему. Похоже, ночью. Говорят, он был…
— Бедняжка, — говорит мама.
— Да. Вы там с ним как, общались? — говорит папа.
— С таким пообщаешься, — говорит Джорди.
— Непутевый был? — говорит папа.
— Крепкий орешек, — говорит Джорди.
— Я и сам слышал, — говорит папа. — Да и пить пацану в его воз…
— Он упал? — говорю.
— Да. Бедолага. Упал.
— Мы его все боялись, — говорю.
— Да ну? — говорит папа.
— Угу, — говорю. — Еще как!
— Тсс. — Это мама. Обняла меня за плечи. — Про мертвых дурно не говорят, Дейви.
— Саду теперь всяко конец, — говорит папа. — Теперь их поди останови: закроют и застроят.
Мы все посмотрели на ворота.
— Всегда было нехорошее место, — говорит мама.
— Зато интересное, — говорит папа.
— Да, — говорит мама. — Интересное. Помнится, когда мы еще были… Ой, смотри!
Подъехала еще одна полицейская машина. Из нее выходит женщина — маленькая, сгорбленная. Сотрудница полиции повела ее к воротам. По толпе прошел шепоток.
— Миссис Черрис, — говорит мама. — Господи, как ее жалко!
Сотрудница увела женщину в сад.
— Хочет посмотреть, где это произошло, — говорит мама. На глазах слезы. — Любой бы захотел, да? — И прижала меня к себе, будто чтобы защитить.
Я не дышу. Жду, когда раздастся крик. Жду, когда все выскочат оттуда в ужасе, а за ними — монстр, но ничего не происходит, только жалости и пересудов вокруг все прибавляется.
— Как ее жалко, — повторяет мама.
Она повернулась к подружкам, говорит с ними, перешептывается.
— О! — говорит. — Я знаю. Очень, очень грустная история.
Я — глаза на нее. Очень, очень грустная история? А главный герой в ней — паскудный Череп?
Мама языком прищелкнула, кивнула, пожала плечами.
— В Пелау-то все про это знают. Отец у него сварщиком работал на верфи. Упал в корабельный трюм, сломал позвоночник, сразу и умер. Она много лет сражалась за компенсацию — так оно иначе и не бывает. И вот наконец получила несколько сот фунтов — подачка в сравнении с тем, чего она лишилась. Но у миссис Черрис совсем ни сил, ни здоровья не осталось, и мальчишка от рук отбился, ничего она не могла с ним поделать. Кто же скажет заранее, до чего могут довести семью боль и утрата? Мальчишка смолоду за бутылку. Деньги на это как-то умудрялся из нее тянуть. Он был здоровый, сильный, на вид — взрослый мужик, да и жалели его все, так что закрывали глаза на его пьянки. А вот теперь она и сына лишилась. И что ей, несчастной, в жизни осталось?
Смотрим на ворота — там никого.
— И уж совсем ей ни к чему, чтобы мы здесь стояли и пялились, — говорит мама. — Пошли. Пошли по домам.
Я еще постоял немного — смотрю, выжидаю. Ничего. Солнце сияет над миром, яркое, ясное. Я нагнулся, соскреб немного грязи. Сжал в ладони. «Оживи!» — бормочу, но, понятное дело, ничего не происходит. В то утро на Уотермил-лейн все вокруг казалось вымышленным, ненастоящим, будто из сна. Я попытался сказать себе, что трагедия, случившаяся совсем рядом, не имеет ко мне никакого отношения. Череп был пьян. Упал. А я? Я попытался сказать себе, что меня надули, провели, загипнотизировали, что я…
— Дейви! — окликнула мама.
— Да.
Я руку разжал, грязь выпала. Я встал и пошел оттуда с мамой и с папой.
Дурковатая Мэри стоит у своей калитки, Стивен рядом. Мы подходим, она глаза выпучила.
— А, славный мой служка! — говорит. — А с ним его славные мама и папа.
— Здравствуй, Мэри, — говорит мама. Положила ладонь ей на плечо, Мэри так и расцвела от радости. — Как у тебя дела, Мэри?
— Все хорошо, — говорит Мэри. — Только что проснулась. — И хвать маму за руку. — Что там случилось? — шепчет.
— Так, небольшая неприятность.
Стивен на меня смотрит, такой спокойный.
— Пока мы все спали, — говорит.
— Да! — подхватила Мэри. — Вы представляете? Я только что проснулась!
И на лице — изумление.
— И такой видела странный сон! — говорит.
Глаза закрыла, поднесла руку в голове, будто чтобы поворошить память там, во тьме.
— Зверюгу! — говорит.