Читать интересную книгу Заполье - Петр Краснов

– А чертеж и есть политика, – не очень-то довольный агиткой этой, пожал плечами Базанов, посматривая сбоку на значительное сейчас, в профиль будто даже самодовольное лицо его. – Идея табуретки, если уж на то пошло.

– Ну, пусть… но не идея же всемирного счастья человеков, включая бушменов и прочих троглодитов! Политика – это механика исполнения реалистического чертежа, а не завиральной идеи. Вернемся к механике давайте, к реальной, она ж расписана по операциям, испытана опытнейшими инженерами, спецами по сопромату. А тот же народный капитализм – чистой, считай, воды социальная механика, вполне, кстати, социалистическая по целям. Набор формул – и только, и всякие идеи для нее все равно что песок в шестернях, в приводной трансмиссии.

– Но у нас-то механика эта, согласитесь, никак еще не опробована…

– А что «у нас» – планета другая или закон тяготенья всемирного не срабатывает? Яблоки вверх падают, диалектика противопоказана, логика? Человек не цивилизован, не та же скотинка? Нет же, только в трансмиссии – песок, всего и дел…

– Если бы песок, – усмехнулся Базанов. – Нет, глубже берите: почва. И уж не сочтите за каламбур, но не какая-то от чужих приводов трансмиссия, а – миссия… Историческая.

– Ха! – остановился даже Мизгирь, голову закинул, шляпа мешала ему посмотреть. – Зовите меня просто Ильичем… простенько и со вкусом. А как же тогда марксизм-бланкизм? Он откуда, из-под Архангельска пешком притопал? Из Симбирска – на дощанике? Хренушки. И тут уж одно выбирать: либо социализм, наркап по-нынешнему, с более-менее человечной мордой, и никаких тебе миссий, либо…

– Ну?

– Либо уж в веру свихнуться, а там пошло, знаете, поехало: Третий Рим, соборность с перетягиваньем одеяла, белый царь… ну, как же нам без царя! Причиндалы мессианские – чтоб из-за них с тронутыми на этом же пункте иудеями цапаться, с хазарами неразумными, – этого хотите? Только не говорите мне, что вы не антисемит, я и так это знаю. Но они-то хоть что-то делают, вон и государство себе слепили – а мы? Последнее разваливаем, какая уж там… Нет, нам сюда. И учтите: никаких на себя обязательств, обещаний прикладного характера, газета – и все. Ну, может, на совет попечителей-пайщиков согласиться – для материального обес печения… без всякого идеологического патронажа, да, мы и сами с усами. Хотя вопрос о форме руководства тоже может встать: скажем, не главный редактор пока, а что-то вроде председателя редсовета, с правом подписи финдокументов, или еще как, нам-то оно не все ль равно…

Он говорил это, проходя через калитку в решетчатых воротах арки, открытую на их звонок крепкомордым охранником в непонятной темной форменке, вместо пропуска – приятельский кивок; говорил то, что надо бы сказать и обговорить раньше, а не болтать о табуретках и трансмиссиях, и это неприятно удивило его. Не все равно; но об этом, при нужде, придется тогда говорить самому, на сподвижника не надеясь.

За аркой открылся зеленый ухоженный двор, о котором и не подозревалось в пыльном и загазованном центре, а в глубине его за пирамидальными тополями и кустами сирени расположился щеголевато отремонтированный двухэтажный особняк времен модерна, с «фордом» у подъезда, – оазис… Успел глянуть на медную в нарочитой, может, патине доску: филиал Гипроводхоза какого-то, контора как контора, мало ль таких…

Они поднялись по ажурного литья чугунным ступенькам старинной лестницы на второй этаж. Особняк, что и говорить, был отделан под орех; а в приемной их учтиво встретил, встав и выйдя из-за стола с компьютером, лет тридцати с небольшим чернобровый смазливый секретарь в безукоризненной тройке – рядом с которой мятый черный прикид кивнувшего ему довольно рассеянно Мизгиря выглядел уцененным, для погребения, облаченьем. «Вас ждут», – почтительно проговорил секретарь, принял от него снятую, против обыкновения, шляпу и открыл створку широкой, инкрустированной бурбонскими лилиями лаковой двери; следующую, в просторном тамбуре, толкнул сам Мизгирь, пропустил Базанова вперед.

От окна навстречу им пошел невысокий полноватый человек со щеточкой усов, с редким русым, начинавшим седеть зачесом назад. Блеклое, из плохо запоминающихся, лицо с мелковатыми чертами было оживлено сейчас вроде б не дежурным гостеприимством, сеточкой морщин улыбались маленькие светлые глаза.

– Жду, – сказал он, чуть приметно и оттого симпатично губами усмехаясь тоже, пожимая его руку. – Жду удовольствия познакомиться. Леонид Владленович, к вашим непременно услугам.

Иван представился, уступил место поручителю своему.

– Старый интеллектуальный греховодник, – уже посмеивался Воротынцев, дольше обычного задержавши руку Мизгиря в своей, тиснув как-то по-особенному раза два ли, три, – он уж, верно, замаял вас парадоксами своими? Он их отыскивает везде, особенно же в своем гуманизме…

И тот ответил глухим своим хохотком, покрутил головою:

– К людям я еще снисхожу кое-как… ну, что с них взять – с меня, например? А вот человеколюбов терпеть не могу!

– Это вполне здоровый инстинкт у вас, мне кажется, – заметил ему Иван, и хозяин оценил сказанное, с видимым удовольствием засмеялся и предложил, показал на стоявшие у венецианского, в углу кабинета, окна два кресла с длинным низким столиком меж ними:

– Располагайтесь. Надеюсь, там будет вам, как Собакевич говаривал, покойно.

И подошел к рабочему своему столу, ткнул клавишу селектора. Тут же появившийся секретарь не без труда подкатил по ворсу ковра третье кресло, скрылся в боковой за портьерой двери. Видно, был хозяин завзятым любителем бронзы: люстра, бра в простенках, чернильный прибор с задумавшимся, будто даже опечаленным чем-то Мефистофелем, настольная лампа тоже – все из нее, старой тонкой работы. Большой, давно обжитый кабинет со светлыми и, кажется, в самом деле орехового шпона панелями, отделанными поверху разным под старинку обрамлением, и с богатым в другом углу – фальшивым, скорее всего, – камином с мраморной доской и грифонами на решетке… ну да, начало века, типичный модерн.

– Да, трудновато человека любить, – говорил меж тем, продолжал он случайно подвернувшуюся фразу, тему ли, подсаживаясь к ним, – мудрен уж очень, неоднозначен, хорошее от плохого в нем, простите, зубами не отдерешь… Но любим же.

– С божьей, как говорится, помощью. А может, понужденья.

– Понуждения? – удивился Воротынцев вполне искренне, пристально глянул. – Признаться, не понял…

– Некоторые отцы православия, аскеты, считают, что наличными своими силами человек осознанно любить другого человека – всего и во всяких ситуациях, проявлениях – не может. Разве что с вышней помощью: так он, человек, по словам же по вашим… неудоболюбим, что ли.

– Да? Впервые, знаешь, слышу такое… – сказал хозяин Мизгирю, тоже со вниманием слушавшему, смотревшему. – Трезвый взгляд, ничего не скажешь. И смысл – в рамках религиозного, конечно… Разумники. – И перевел все еще недоумевающие глаза на гостя, дрогнул щеточкой усов: – И… вы верите, вообще?

– Да нет, – спокойно сказал Базанов. – С Богом или без – все равно не управляется с любовью человек, не справляется… как и с ненавистью там, с эгоизмом. Ни полюбить толком, чаще всего, ни возненавидеть не может. Ни верить. Нет – я, увы, атеист.

– Вот! – выкинул к нему руку Мизгирь, точно уличил, с поличным поймал. – Не верю я этому «увы»… подозрительно оно и не в первый уже раз, между прочим! Чреваты эти «увы»!..

– А у тебя есть такое право – не верить, подозревать? – резонно и с неожиданным и твердым холодком возразил Воротынцев.

– Увы, нету, – засмеялся Мизгирь. – Это я к тому, что все мы в этаком межеумочном состоянии – жиронда, болотце… Менжуемся, знаете, ни богу свечка, ни черту кочерга. А определиться, – и посерьезнел, скрипнул отчего-то голосом, – желательно бы, императивы времени – они ж категоричны… Aut Caesar, aut nihil[1].

Тот с видом то ли пренебрежительным, то ли непонимающим – а зачем? – пожал плечами, придирчиво оглядел выставляемое секретарем с коляски-подноса на столик: «Наполеона» бутылку, красное вино, большое блюдо чего-то розового, нарезанного, где ветчина, где рыба – сразу не поймешь, бутерброды с икрой и прочую мелочь вроде тарталеток, лимонов и маслин. Появлялся из-за портьеры и работал этот малый бесшумно, с ловкостью едва ль не профессиональной, и Базанов усомнился: секретарь ли?

А хозяин налил коньяку Базанову и себе (бутылку красного без церемоний забрал в свое распоряжение Мизгирь) и, держа бокал чуть на отлете, негромко, но веско, куда и благодушество делось, заговорил:

– Мы встретились здесь по делу – и считайте дело это уже решенным: мое застарелое доверие к Владимиру Георгиевичу и моя вера в талант Ивана Егоровича – тому порукой. Сопутствующие мелочи решаемы, и у нас есть уже что предложить вам; но об этом чуть ниже. Я же хочу выпить за одно удивительное и, право, таинственное обстоятельство: как на наших неизмеримых пространствах, в нашем-то бардаке и всесмешеньи находят в решающее время друг друга талант – и энергия к нему, знание, как делать, – и воля делать это. За встречу их – здесь!..