Самому Ягуру дело казалось тоже уже решенным, и сейчас на Алексея он смотрел как на временную помеху. Да и вообще с ребятами он говорил как с пацанами и только в приказном тоне — подай, принеси, отойди… И в том, как иной шигалинский верзила с пудовыми кулаками робеет перед тщедушным Ягуром, не было ничего удивительного. Но Алексей уже парень был вроде бы и не шигалинский, а городской, казанский студент, на Ягура смотрел он уже без робости, а его приказной тон казался уже обыкновенным бахвальством, петушиным задором, зазнайством.
Однако сейчас был праздник, гармошки хотелось не одному Ягуру, да Алексей и сам хотел ее захватить, но вот так спешил, что и забыл о ней. Правда, и мать, бывало, ворчала раньше, когда братья его или он брали гармошку: «До возвращения отца истреплете всю!..» Мать все еще не верила той черной бумажке, в которой было сказано о геройской гибели отца, и берегла гармонь. Но сегодня бы она разрешила поиграть Алексею.
Когда он вернулся с гармошкой, стол уже был задвинут в угол, а девушки, ставши в круг, пели.
— Танцы, танцы! — скомандовал Ягур. — Освободить место!
Алексей заиграл плясовую. Первым зачастил-зато-пал в своих хромовых сапогах Ягур. Плясал он не в лад, но с таким решительным, яростным выражением лица, что можно было подумать, что это сама музыка не в лад, а он, Ягур, пляшет как надо. Но и пляска его была странная — какая-то смесь из русской и цыганской. Кроме того, он еще повизгивал лихо, будто его щекотали. Потом и ребята посмелее затопали своими валенками. Но плясали неловко, точно у них ноги не гнулись и руки были тяжелые, как оглобли. Странная получалась пляска. Это Алексею было хорошо видно. Вообще-то часто так бывает: живет человек в родном месте и все там — и вещи, и люди, и обычаи — кажутся ему обыкновенными, такими, каким только и могут быть. Но вот стоит уехать побыть-посмотреть другие места, другие обычаи, а потом вернуться в родное место, и родное место и все в нем показывается иначе, и человек начинает много видеть такого, чего раньше не замечал. Вот пляшут ребята — кто как умеет, и в прошлом году на Октябрьские собирались и так же плясали, и сейчас вот пляшут эти же ребята, тот же вон Сетнер неуклюжий, как медведь молодой, загребает валенками, но видит в этой пляске Алексей уже и что-то иное, да и ребята вроде бы те да не те! Алексей видит их старание плясать красиво, видит эти кургузые пиджаки, толстые суконные штаны, растоптанные чесанки, видит он все это обычное, привычное и самим ношеное, но теперь вдруг его душа наполняется нежностью и сожалением к этим ребятам, сожалением и гордостью. Гордостью — за что? Он и сам не может сказать ясно. Он знает, что сейчас, в эту, может быть, самую минуту танцуют и в университетском зале, церемонные ребята и девушки, красивые, нарядные, модные, танцуют вальс либо новый танец фокстрот, и многие из них недавно, может быть, вот так же плясали в тесной избе при свете керосиновой лампы, и руки у них такие же твердые, как у Сетнера, твердые от топорища, от косы, от вил, от ручек плуга… Но там все это уже прячется, таится, уже подделывается под другие обычаи и порядки, потому что те порядки и обычаи красивы, вечны, как вечны н красивые белые льняные платья шигалинских девушек. А эта смесь Ягура из русских и цыганских переплясов — что оно такое? И этот неуклюжий топот ребят? Им кажется, что пляшут они красиво и изящно, пляшут чувашскую пляску, а на самом-то деле у них получается бог знает что, ведь никто не учил их плясать в детстве, не много они и видели веселых да настоящих плясок за свою юность, ведь они учились другому, видели другое — нужду, труд, труд, один труд до победного конца!.. И они победили, привели жизнь в своем колхозе к первому общему победному застолью. Это победители пляшут, вот что!.. И Алексей с навернувшимися на глаза слезами склоняется над гармошкой и не замечает, как в волнении убыстряет наигрыш. Ягур уже задыхался в своей пляске, глаза заливал пот, мокрые волосы реденькой челкой липли на лоб, да и ноги уже путались…
— Споем, споем! — раздались несмелые девичьи просьбы.
— Давайте песню! — приказала Наталья. — Лексей, слышь? Песню споем! — И первой взяла решительно и твердо:
Шелковый платочек надо уметь повязать!Но мало уметь повязать!Надо уметь повязать, надо уметь и стирать,Иначе он потеряет цвет!..
И звонким, как колокольчик, голосом подхватила Юля:
Друга милого надо уметь найти.Но мало уметь найти!Надо уметь найти, надо уметь и любить —Иначе потеряешь друга…
Алексей перестал играть на гармони, он сидел и слушал. Да не один он слушал да смотрел! Ягур, директор школы Ягур Афанасьевич, без всякого стеснения своими круглыми выпученными глазами уставился на поющую Юлю. Он счастлив. Масленая улыбка так и прилипла на его лицо. Грудь выпятил, потряхивает медалями. В деревне одни пацаны, не побывавшие в армии, так кого же еще такой девушке любить, как не Ягура?! Да разве не о нем поет она в своей песне!..
Рюмку светлую надо уметь держать, —
опять вступает Наталья своим твердым, густым, хозяйским голосом, —
Но мало уменья держать!Надо уметь держать, надо уметь и пить, —Иначе голову потеряешь!..
Ягур опять улыбается во весь рот: уж он-то умеет пить, уж он-то голову не потеряет!..
И опять зазвенел колокольчик Юлиного голоска:
А народ родной надо уважать,Но не только надо уважать,Надо уважать, делать добрые дела, —Иначе себя опозоришь!..
— Для кого это спела она такую песню? Неужели она думает, что Алексей уедет и забудет Шигали, забудет ее?.. Нет, нет, этого никогда не случится, никогда, Алексей готов в этом поклясться.
А потом опять плясали, теперь хороводом, степенным и величественным, походили девушки, и ребята топтались позади и норовили разбить хоровод, танцевать парами вальс — как в городе. Потом Наталья опять угощала всех пивом, а Ягур вдруг извлек из своих галифе бутылку настоящей водки под сургучом. В первую очередь он поднес стаканчик хозяйке, и та долго жмурилась, нюхала и фыркала, но соблазн попробовать настоящей водки был так велик, что она не устояла. Потом Ягур привязался к Юле: выпей да выпей! Та отбивалась решительно, да Ягур вдруг схватил ее голову, прижал к груди и насильно плеснул водку Юле в губы. Она вырвалась, ударила его кулаком, но тот ловко подставил руку и засмеялся довольно: вот, знай наших!
— Гармонист, попробуй и ты! — приказал Ягур. Глаза его победительно сияли, но в них сверкало и презрение к нему, Алексею.
— Нет, не буду, убери свое вино, — он сказал это спокойно, убрал с «оленей гармонь и встал, вышел в сени — освежиться. В сенях на случай праздника был повешен фонарь, и за стеклом помигивал красный керосиновый огонек. Следом за Алексеем вышел и Ягур. Он тяжело дышал за спиной, но Алексей не оглядывался. Голубой снег лежал по всему двору и на воротах.
— Ты оставь Юлю, — услышал Алексей хриплый, слабый голос Ягура. — Оставь, я женюсь на ней…
— Женишься? — повторил Алексей ставшее внезапно страшным слово. — А… разве я тебя держу?
Может быть, от этой нерешительности, от этой неожиданной растерянности в голосе его прозвучала слабость, и слабость эта была Ягуру как сигнал к атаке.
— Ты вот что, — сказал он уже своим обычным командирским тоном, — ты не стой на моем пути.
Что это такое? Кто такой Ягур, чтобы приказывать ему?!
— Да пошел ты от меня подальше! Что ты липнешь, как смола?
— Послушай, я на фронте маху не давал, — с угрозой сказал Ягур. — И два раза повторять не привык. Этого нюхал, салага? — Ив руке Ягура тускло блеснул вороненый пистолет. Может быть, он только хотел показать свой пистолет, только попугать Алексея, но у того вдруг сделалось холодно в животе, и со страхом, с отчаянием он ударил по руке Ягура. Он сам чувствовал, как по спине пошел ледяной холод, он ждал выстрела, грохота, ждал смерти, а пистолет глухо ударился об пол и не выстрелил. Он не выстрелил, а страх, этот противный страх все еще не проходил. А Ягур вдруг дико, пьяно зарычал и, как кошка, бросился на Алексея, пальцами хватал за горло, а пальцы у него оказались железные. Тогда он стукнул его по голове и оттолкнул. Ягур ударился затылком о дверной косяк. Алексей наклонился и подобрал пистолет с пола. Он оказался маленький и тяжелый, как гиря.
— Если еще раз подойдешь к Юле, кисель сделаю, — спокойно сказал Алексей. А Ягур поднялся и опять с диким хрипом вцепился в Алексея. Но тут в сени высыпали ребята и растащили их. Кажется, нпкто и не удивился, что они сцепились. Наверное, они понимали, что это неизбежно. Ягур хрипел и сплевывал кровь. Он еще подергался да поярился для порядка, но когда ребята его отпустили, он не то что не бросился на Алексея, но даже как-то виновато-заискивающе поглядел на него и стал поправлять галстук, пиджак…