комсомол, и дважды мне в этом отказывали, публично и с издевкой! Как бы подчеркивалась моя ущербность, неполноценность, исправить которую я не могу. Мне давали понять, что общество меня только терпит, что я ни на что не имею права претендовать.
Свою общественную полноценность я впервые начал ощущать только во время войны. Возможность воспринимать себя полноценным гражданином, нужным обществу, была для меня необходима, без этого жизнь просто лишалась смысла. Я стремился все время поддерживать в себе это ощущение полноценности. Мне очень помогал спорт – там не спрашивали, где твой отец и кто он. Подобное стремление было, вероятнее всего, главной причиной моих отказов от лестных предложений, которые я получал после окончания Академии имени Жуковского. Фронт и только фронт! На фронте я вступил в партию, причем в очень острой ситуации, когда кое-кто из партийцев собирались закапывать свои партийные билеты. И не «верность делу Ленина – Сталина», а стремление преодолеть изгойство руководили моими действиями: я – русский, и на фронте я хотел быть с теми, кто воюет на переднем крае. И еще одно – там так же, как и в спорте, никому не приходило в голову спрашивать, к какому сословию принадлежал мой отец и есть ли в моей семье репрессированные.
Я уже начал излечиваться от своего недуга, но после внезапного ареста моей мачехи все снова вернулось на круги своя. Только в пятьдесят пятом году, получив первую форму допуска к секретной работе, я смог работать там, где мне было интересно и без всяких оглядок на разную сволочь. Вот тогда я, кажется, начал по-настоящему обретать некую социальную уверенность. Но и позднее никому, даже самым близким друзьям, я не говорил, что моя мать была приемной дочерью Николая Карловича фон Мекка, расстрелянного зимой двадцать девятого года, и что мой отец погиб в Бутырской тюрьме накануне тридцать первого года, поскольку он был сослуживцем члена промпартии профессора Осадчего.
Моя семья принадлежала к той значительной (вероятно, самой большой) части русской интеллигенции, которая много поколений жила только трудами рук своих. Никогда никакой собственностью, из которой можно было бы извлекать «нетрудовой доход», Моисеевы не обладали. Семья была очень русской по духу своему и очень предана России. Ее выталкивали в эмиграцию, но она старалась оставаться дома и работать на пользу своей (а не «этой», как теперь говорят) страны. Такой настрой был очень типичным для того круга, к которому принадлежало мое семейство, ибо в своей массе русская интеллигенция, особенно техническая, была настроена по-настоящему патриотично и никогда не отождествляла большевизм и Россию. И, несмотря на неприятие большевистской идеологии, она была готова в любых условиях работать для своей страны не за страх, а за совесть (позднее я убедился, что и оказавшаяся за рубежом русская техническая интеллигенция тоже жила мыслями о благополучии своей страны, а ею всегда была Россия). И тем не менее, в тридцатые годы вокруг меня образовалась пустыня – шло поголовное истребление моих родственников. Случайные остатки семьи и несколько дальних родственников были добиты на фронте. Я каким-то чудом уцелел.
Мой отец, Николай Сергеевич Моисеев, окончил юридический факультет Московского университета, где специализировался по экономике и статистике. Он был оставлен при университете для «подготовки к профессорскому званию» и направлен в русскую миссию в город Нагасаки для написания докторской диссертации, посвященной экономике стран Дальнего Востока, главным образом истории экономических отношений Японии и Китая.
Во время войны, в 1915 году, отца отозвали в Россию для прохождения воинской службы. В качестве вольноопределяющегося его направили братом милосердия, сиречь санитаром, в санитарный поезд, который обслуживал Юго-Западный фронт. Там он и познакомился с моей мамой, которая работала в том же поезде сестрой милосердия. Служба в армии была недолгой. Через несколько месяцев отца отозвали из армии и снова направили в Японию, но теперь уже не в Нагасаки, а в Токио, и не для исследовательской работы и написания диссертации, а в качестве сотрудника одной из служб русской дипломатической миссии, где использовалось его знание японского языка и японской экономики.
Нескольких месяцев пребывания в санитарном поезде и месяца жизни в Воскресенском на Десне – имении Н.К. фон Мекка – оказалось достаточным, чтобы отец уехал в Японию с молодой женой. Маме тогда было восемнадцать лет. Вернулись родители в Москву в июле 1917 года, за месяц до моего рождения. Отец получил место исполняющего обязанности профессора (экстраординарного профессора или приват-доцента, как тогда говорили) Московского университета. Это место давало право читать лекции и получать зарплату, правда, очень скромную по тем временам, но достаточную для жизни, тем более, что семья фон Мекк предоставила молодому семейству двухкомнатную мансарду в своем особняке. Там я и родился.
Дед, Сергей Васильевич Моисеев был тогда еще на Дальнем Востоке, где он занимал высокий в железнодорожном ведомстве пост – был начальником Дальневосточного железнодорожного округа. Дед происходил из старой дворянской семьи, но не земельного дворянства, а служилого. Дед не был помещиком. Во всяком случае, семейные воспоминания не сохранили в памяти рассказов о каких-либо имениях, вообще о земельной собственности. А вот о службе государю воспоминаний было много. Дед любил рассказывать о всевозможных приключениях своих родственников, об их заслугах перед страной, преимущественно на военном поприще.
Дворянство Моисеевых было старое. Во всяком случае, оно было получено в допетровские времена. Сохранилось предание о том, что рославльский дьяк Иван Моисеев ходил с каким-то атаманом то ли к низовьям Оби, то ли еще куда, и что-то об этом походе написал. Поскольку род Моисеевых происходил из Рославля, деду хотелось считать этого Ивана своим прямым предком. Во всяком случае, когда он начинал мне читать нравоучения, что случалось достаточно часто, любил приговаривать: помни, Никитка, в тебе течет кровь землепроходца. Я подозреваю, что рославльский дьяк был выдумкой деда, на что он был горазд. А если этот мифический дьяк и существовал, то признать родство с ним могло бесчисленное количество жителей этого города: все служилые люди в те стародавние времена в славном городе Рославле были либо Моисеевы, либо Наумовы, либо Ильины! И сейчас в Рославле очень много людей с «пророческими» фамилиями.
Но одно известно точно: отец моего деда был последним станционным смотрителем, а позднее – почтмейстером в городе Рославле, что на Большой смоленской дороге. Дед был старшим из многочисленных сыновей Василия Васильевича, женатого на дочери капитана первого ранга Белавенца (до революции, кажется, все Белавенцы были капитанами первого ранга). Моисеевы были в родстве со многими известными смоленскими фамилиями – Бужинскими, Белавенцами, Энгельгардтами.
Дед и его младший брат, дядя Вася, стали инженерами, а все остальные братья