И пусть Агата понимала, но ничего не ответила.
Рассказать Косте — это навечно подписаться на вот такие издевательства. Он не изменится, потому что ей так хочется.
Он не способен сострадать. Понимать. Выражать жалость.
Узнав о беременности, он просто получит очередной рычаг.
— Я сдохну лучше, чем…
Агата не договорила, скривилась.
При водителе — не рискнула бы. Но Гаврила тоже всё прекрасно понимал. Не всё знал, но тупым-то не был.
Видел, что Костя творит дичь. Видел, как эта дичь отражается на Агате. И её упрямство тоже видел.
Не знал только, на чем оно так долго и так стойко держится.
Помог выйти, проводил до спальни.
Только увидев, что она ложится на кровать прямо поверх покрывала, не раздеваясь и не вытаскивая шпильки из прически, закрыл дверь, оставляя ее одну.
* * *
Гаврила спустился на первый этаж вечно молчаливого дома Гордеева, подошел к окну, долго смотрел, думая… Практически обо всём на свете. На этом ебучем на всю голову больноватом свете.
О мальчике, которого не любили, который вырос бесчувственной гнидой.
О мальчике, которого воспитывала мудрая бабушка, но и его это не особо-то когда-то спасло.
О девочке, которая вляпалась в первого по самое не хочу.
О девочке, которая бежит от второго, как от огня, бросаясь при этом в полымя куда более яркое.
Что ж они все за уроды-то такие… Что ж за калеки…
Руки есть. Ноги есть. Головы. А с чувствами… Всё наизнанку. Всё не так, как должно быть…
Неплохо зная Костю, Гаврила не сомневался, что долго он на приеме сам не пробудет. Психанет и приедет. Так и случилось. Костина машина заехала очень скоро. Не прошло и получаса.
Он должен был остаться хотя бы до момента, когда на сцену выйдет главный. Проявить уважение. Показать готовность к сотрудничеству. Но походу сорвался раньше…
И это вроде как поступок. Волнуется, получается. Но блять…
Гаврила знал, что Костя делает.
Он её ломает. И она ломается.
И пусть это их игры, но она же беременна…
А это слишком хрупко. Слишком ценно. Слишком… Даже для Гаврилы это уже слишком.
Костя и к дому шел, и уже по нему очень быстро.
Конечно, видел Гаврилу, но тормозить не собирался. Если бы сам мужчина не придержал шефа за локоть, пронесся бы мимо сходу на второй…
Как самый настоящий придурок. Который сначала херни наворотит, а потом заботится…
— Что?
Костя спросил раздраженно, обжигая Гаврилу острым ледяным взглядом, а потом бросая его по лестнице вверх. Будто мог бы так увидеть, что происходит там…
— Не трогай ты её, Кость. Ей плохо. Ты пережал.
Гаврила сказал спокойно, примирительно. Пусть и понимал, что это вряд ли сработает, но хотел… Помочь что ли. Сестренке. И этому придурку тоже.
Друг ведь как-никак. Но главное… У них теперь есть кое-что очень важное. Кое-что, что сам он не смог когда-то защитить. И до сих пор не смог себя за это простить. И не хотелось, чтобы Костя с Агатой так же…
— Ты с каких пор в мамочки записался? — Костя бросил резко, возвращаясь взглядом к лицу Гаврилы.
Угрожающим. Взрывоопасным. Таким, что опытному другу ясно — любое слово сейчас послужит катализатором.
Волноваться Костя тоже не умеет. Он злится. Он всегда злится. На злости выезжает в деле. Злостью себя топит в личном.
Гаврила это имел в виду, предлагая Агате «понять Костю». Ему казалось, что она правда умная девочка. Что способная. Но, что главное, любимая. Пусть неосознанно для Кости, но очевидно для тех, кто немного его знает.
Вот только что-то пошло не так.
То ли она не захотела. То ли Костя решил, что будет иначе.
Но курс явно взят не на то. Они рушат. Противостоят. Загоняют друг друга в глухой угол. Бьются лбами о стены. Пытаются проломить, а не выйти.
— Костя, успокойся сам и дай ей успокоиться. Она спит. Она стрессонула. Дай выдохнуть человеку…
Гаврила произнес каждое слово раздельно. Видел, что Костя по-прежнему раздражен, но слушает.
— Всё же нормально было…
После чего Костя сказал, а Гаврила несколько секунд смотрел на него, пытаясь понять, он сейчас серьезно или…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
А потом выдохнул. Потому что серьезно. Потому что всё еще сложнее, чем он думал.
Наверное, пусть бы Костя сам шел с Агатой в специально снятый номер (Гаврила не был дураком, знал, чем может кончиться дело. Комната, чтобы дух перевести, была необходима. Ну и пригодилась)…
Потому что если бы Костя слышал, как его «Замочек» выворачивает, как она давится слезами, вряд ли рискнул бы сказать что-то о «нормально»…
— Не делай так больше с ней, Кость. Если ты правда хоть что-то к ней чувствуешь, не надо… Она тебя возненавидит только. Поверь мне, я же знаю кое-что…
Во взгляде Кости первым снова зажегся протест. Видно было, что с языка рвется что-то язвительное, грубое. Матом и чтобы с окончанием «а теперь нахер пошел отсюда, знаток»…
Но что-то не дало Гордееву сорваться.
Костя пробегался взглядом по глазам Гаврилы. Метался будто. Потом за его спину — в окно. Потом выдохнул, опуская в пол. Стряхнул руку с локтя, потянулся к волосам, отошел, развернувшись, остановился…
— Что она сказала? — оглянулся… И уже по-новому. Как побитая. И нашкодившая. И раскаивающаяся…
— Она ничего не говорила. Ей просто плохо было. Плакала.
На последнем слове Костя скривился, кивнул, как бы принимая. Снова посмотрел вверх на лестницу…
Но там сейчас тихо. Не плачет уже. Наверное, пытается понемногу собрать себя в кучку.
— Я как мудак себя веду. Ничего не могу сделать с собой. Знаю в теории, что усугубляю. Но когда вижу, как она сопротивляется… Когда вижу, что ненавидит… У меня башку взрывает. Я блять хочу просто, чтобы… Чтобы она моя была. А она сдохнет быстрее…
Гаврила опустил голову, глядя на свои туфли и понимая, что Костя прав. Она быстрее сдохнет. Практически слово в слово с тем, что сказала в машине. Но в этом виноват он сам.
— Если ты еще так её вытащишь — она не вывезет. Ты должен это понимать.
Гаврила сказал правду, Костя кивнул. Ни спорить не стал, ни оправдывать.
Вытащил, потому что наказывал. Стоило ли оно того — конечно, нет.
— Спасибо тебе.
Услышать от Кости благодарность — последнее, на что Гаврила мог надеяться. Поэтому замер сначала, потом голову поднял, посмотрел с прищуром, недоверчиво…
А когда понял, что это не язвительность и не колкость, кивнул.
— Ты поаккуратней с ней, Кость, она…
Собирался, но не договорил. Вздохнул, головой мотнул. Вообще скажет, конечно, если она сама не решится. Но не сегодня.
Определенно не сегодня. Ей хватит.
— Она не заслужила такого…
Спетлял. Прокатило. Во всяком случае, скепсиса Костя не выразил.
Наверное, потому что мыслями был не тут. Впрочем, как и взглядом. Который продолжал рваться на второй этаж.
И удерживать его… Никакого смысла.
— Доброй ночи, Гаврила…
— Ночи доброй. Давай завтра поговорим, уже не на эмоциях.
Гаврила не дожидался ни ответного пожелания, ни одобрения, пошел к двери, слыша, как Костя ступает вверх…
* * *
Он говорил Гавриле правду. Он прекрасно знал, что для нее это сложно. Он правда таким образом ее наказывал.
Он ей показывал, в чем разница между тем, каким он пытался быть для нее, и тем, каким ему не надо пытаться быть.
Жестоким. Бессердечным. Бездушным.
Скотиной. Но не исполнительной, а безжалостной.
Он ведь никогда и никого не жалел. Даже себя не жалел. Так почему вдруг вокруг нее так носился?
Отсутствие вразумительного ответа на этот вопрос выбешивало Костю.
Неспособность исполнить единственное свое реальное желание — чтобы всё было так, как раньше — доводило до белого каления.
И пусть виноват в этом он, и проблема это — его, платить за нее предстояло Агате.
Он мог изменить свое решение сто миллионов раз. Хоть она и не просила об этом напрямую, только взывала к «взрослому разговору», но это отмазки. Не захотел бы — не потащил.