– С тобой пойдем, – дружно ответили казаки.
– А ты, Алексей? – обратился Миронов к здоровенному, с виду неповоротливому казаку, стоявшему в шеренге остающихся в казарме казаков.
Алеха молча шагнул из общего строя. Но так как шаг у него был не как у обыкновенных людей, то и оказался он впереди всех.
– Осади назад! – кто-то, тронув его за плечо, тихонько посоветовал ему. – С нами, что ли? За компанию?.. Верзила. Его же за версту видно.
Алеха молча и неуклюже переставил ноги, но даже глаз не скосил в сторону непрошеного советчика, видно, ему было неохота не то что отвечать, а даже голову повернуть.
– Он один из тех двух лежебок... – Под смешок казаков начинает один из них рассказывать давно и всем известную байку. – Лежат они, значится, под яблоней, один из них гутарит: «Вот если бы спелые яблоки срывались с веток и падали бы прямо в рот». А другой ответствует: «И не лень тебе об этом гутарить...»
И снова хохоток среди охотников.
Миронов молча наблюдал за перемещением-топтанием Алехи, прислушивался к беззлобной шутке казаков и делал вид, что ничего не видит и ничего не слышит. Знал он, что видимая неповоротливость этого увальня казака была обманчивой, за ней скрывалась огромная сила, а в боевой обстановке к ней неожиданно прибавлялись быстрота, стремительность и хладнокровная расчетливость – то есть срабатывала истинная казачья смекалка и, как говорится, стопроцентная надежность. «С этим казаком можно идти в разведку» – такую оценку заслуживал Алеха.
Но во второй раз Алеха не пошел в разведку. Почему? Никто не хотел подозревать его в трусости, да и сам он не поверил бы, если бы даже его обвинили в этом. И вот что странно, не верил, а в разведку, очередную и страшную, не пошел. То ли предчувствием томимый, то ли не мог прийти в себя от того, первого похода, когда в смертельной схватке с японским разведчиком сошлись. Верткий и сильный враг вцепился в горло и сдавливал, как железными тисками...
Алеха получил Георгиевский крест и, не расставаясь, с удовольствием носил его, но больше не захотел получать наград... Наверное, это его мучило, и рано или поздно он все-таки должен был об этом сказать. Кончилась русско-японская война, и казаки в эшелонах ехали домой, на родимую сторонушку. И как-то в один из дней, особенно пасмурных и дождливых, Алеха был дневальным по вагону-конюшне. Долго сидел на куле прессованного сена и вдруг неожиданно, ни к кому особенно не обращаясь, раздумчиво произнес:
– Убоялся... Оторопь нашла – и все тут... – Видно, мысль эта не давала покоя и он должен был хотя бы вслух произнести такие слова, может быть, тем самым снять с себя хоть частицу стыдного для казака страха. Ведь, по сути дела, он, этот страх, вытравливался из казачонка с самого детства: «Не плачь – ты же казак», «Дай сдачи!», «Не трусь – ты же казак!» В три года от роду казачонка сажают на коня, и он ездит по двору. В пять лет он уже скачет на коне по хутору и невсамделишной пикой колет воображаемого врага, рубит головы детской шашкой... А тут вдруг «оторопь нашла...».
Филипп Козьмич Миронов оглядел ряды присмиревших остающихся в казармах казаков – они не выдерживали его взгляда и начинали с особым пристрастием рассматривать подошвы сапог, которые срочно требовали ремонта, нитки по шву рукава мундира вроде бы начали истлевать. Один казак незаметно для других поймал муху и аккуратненько начал отрывать ей крылышки...
– А ты что же, Андрей Симонов? – громко и требовательно спросил Миронов.
Казак отшвырнул от себя муху, распрямился, щелкнув шпорами:
– Слушаю!
– Не желаешь испытать счастья?
– Я-то не против, но маманя, благословляя на войну, наказывала: «От службы не отказывайся и на нее дюже не напрашивайся...» Прикажете – пойду.
– Симонов, два шага вперед!
– Слушаюсь!
14
Со стороны могло показаться, что Миронов нарушал установку командования – только охотников набирать в разведку. Но он думал еще и о том, что эту первую вылазку в стан врага надо успешно выполнить. Ведь охотники сами по себе могут вызваться под влиянием общего психологического настроя, когда предстоящая опасность нестрашна, а вокруг свои родные лица и чуть ли не каждый захочет козырнуть своей отчаянной храбростью. Но каков он будет в деле – вот что заботило больше всего Миронова. Поэтому как бы принуждал Симонова идти в разведку, зная наверняка, что если тот даст слово, то выполнит его с умом и находчивостью.
– Внимание... В пять утра выступим от деревни Чатайузы...
– Так это же казачье слово «узы», – не выдержал кто-то, обрадовавшись знакомому с детства слову. – «Узы», это же значит – собаками трави его...
– Верно, – снисходительно ответил Миронов, хотя в другое время он бы строго прикрикнул на словоохотливого казака. Но сейчас понимал состояние охотников и прощал их маленькие слабости. – Так вот, пройдем деревню Юкман Чуанж и выйдем на левый берег реки Тайузыха... Дальше путь на станцию Ляоян... Взорвем железную дорогу... Прихватим «языка»...
– Дел – раз плюнуть... – Кто-то из казаков, осмелев, еще раз не по-уставному подал голос.
– Разговоры! – строго сказал Миронов. – С сего часу – губы на замок. Изъясняться только жестами. Пройти придется верст семьдесят. Последний привал в деревне Цундязандиоза...
– Захотел бы сказать, так не выговоришь, – на сей раз кто-то тихонько проворчал.
Миронов только глазами сверкнул:
– ...Коней не расседлывать, подпруг не ослаблять, – кони наши донские, выносливые... Обуть коней! – подал команду Миронов.
Казаки быстро и сноровисто надели на копыта лошадей специально изготовленные «рукавицы». Предосторожность немаловажная – дороги горные, каменистые, чтобы не было слышно цокота копыт.
Тридцать пять казаков во главе с сотником Мироновым нырнули в темень январской азиатской ночи. Неожиданно их накрыл такой ливень с градом, что, кажется, дробил не только одежду, но и души. Люди и кони не то чтобы промокли, как во время нормального дождя, а будто при полном боевом снаряжении переплывали реку не по горло в воде, а, как говорят на Дону, по самую макушку. Но казаки молча и упрямо продолжали тащиться за своим командиром. Что их гнало? Слава? Деньги? Человеческое достоинство смельчаков, их гордость, вот, мол, какие мы – первыми идем в разведку? Или извечное стремление рода людского преодолевать преграды? Вырвать победу даже ценою жизни? Или тихая ярость и удовлетворение самим собой, что хоть зубами, срывая в кровь ногти и сердце, – вырвал-таки победу? Или это преодоление звериного инстинкта самосохранения ради очеловеченного понятия – долг перед Родиной?.. Еще, наверное, никто не сумел и не сумеет со всей откровенностью и, главное, правдиво объяснить поступки людей, сознательно идущих на верную смерть. Как никто не мог рассказать, да и надежды нет, чтобы кто-нибудь когда-нибудь поведал бы: а что там, за гранью этого святого, жестокого и прекрасного мира.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});