— Так ведь это замечательно! Мне здесь будет легче, хотя они там, в Румынии, начали против меня кампанию, в которой особую активность проявляет Венда. При этом пытаются повлиять на Францию и на Польшу. Не могут пережить того, что я принял пост премьера и Верховного Главнокомандующего. Но ничего, как-нибудь с этим справимся. Хуже с Польшей, так как не знаю точно, что там делается. Готовлю для вас инструкцию. Как только все будет готово, поедете туда и расскажете, что здесь видели и как мы работаем.
Как всегда, генерал очень торопился. Заканчивая беседу, сказал:
— Здесь у меня совсем нет времени. Пожалуйста, приезжайте ко мне как-нибудь в Анжер на ужин, там мы побеседуем. Я дам вам знать, когда будет поспокойнее и сам буду более свободен.
Правительство Польши во Франции существовало тогда уже около трех месяцев, но дела двигались как-то с трудом. Правительство не имело четкого, определенного облика, не имело основной идеи. Министры вели между собой «партизанскую войну». Желание быть на первом месте заслоняло все. При таком положении вещей самые существенные вопросы нашего будущего оставались без внимания, а соперники не согласовывали ни своих взглядов, ни мероприятий, а занимались лишь взаимным уничижением.
Нужно признать, что французы оказались не слишком гостеприимными хозяевами. Они считали, что война разразилась из-за Польши. «Une grande affaire provoquee par une petite nation»[31]. Каждый второй француз повторял, что он сражается за Польшу, за польский Гданьск, а по меньшей мере каждый третий вообще не хотел воевать.
Польско-французский военный договор еще не был подписан. Пока имелись лишь проекты и временное соглашение, что осложняло работу призывных комиссий, которые уже с конца октября начали функционировать. Добровольцев было очень немного.
Польские деятели, оказавшиеся в Венгрии и Румынии, делали все возможное, чтобы не допустить большого наплыва добровольцев во Францию, в армию Сикорского. В этом направлении работали целые санационные штабы во главе с полковником Венде, а послушные им польские официальные миссии, прежде всего военные атташе, охотно выполняли их указания. То же самое делали и дипломатические представительства в Венгрии и Румынии. Они не только не направляли добровольцев во Францию, но и прибегали к нажиму, стремясь вынудить поляков возвращаться под немецкую оккупацию. Кое-кто говорил без обиняков: «Отсюда, из Румынии и Венгрии, ближе до польской границы, поэтому, как только кончится война (по их официальным данным, это должно было произойти весной 1940 года), мы первыми войдем в Польшу с готовыми частями, которые сейчас стоят в лагерях. Лишь после этого мы будем разговаривать с Сикорским. Будет так, как в свое время мы поступили с армией Галлера: распустим его части — и конец»[32].
А в это время с призывом добровольцев во Франции дело шло не лучшим образом, и Сикорский стал добиваться у французских властей согласия на издание распоряжения о привлечении в армию поляков-эмигрантов, проживающих на всех подконтрольных Франции территориях, что ему в конце концов и удалось.
Как-то в середине декабря я пошел к генералу Пашкевичу, тогдашнему вице-министру и заместителю Соснковского в министерстве по делам Польши. Генерал жил в небольшой комнатке недалеко от резиденции штаба. Я застал его за уроком французского языка.
Это был, пожалуй, один из очень немногих генералов, желавших помочь Сикорскому в его работе. Он видел и понимал трудности, нагромождавшиеся санацией на пути премьера и главнокомандующего, и хотел их устранять. Поэтому между ним и кругами санации, находившейся в Париже, также существовали большие трения. Кроме того, он проявлял большое понимание тогдашнего нашего положения, лучше других разбирался в общих проблемах, хорошо ориентировался в обстановке. Бывший начальник известной Варшавской офицерской школы, он благосклонно относился к молодежи, видя в ней опору для планов Сикорского, и поэтому пользовался у молодых огромной симпатией и доверием.
Генерал встретил меня очень приветливо.
Разговаривали мы о Польше, в частности о подборе людей на пограничных пунктах. За последнее время произошло несколько провалов во время перехода. Организация дела была явно плохой. Генерал возмущался тем, что ему мешают работать, в частности жаловался на 2-й отдел, личный состав которого сохранился без изменений и старался все захватить в свои руки, а имея своих людей на местах, мог это довольно легко сделать. К этим людям генерал явно не питал доверия и намеревался добиться их замены. Когда я в связи с этим выразил свои опасения и сомнения, учитывая проводимую санацией борьбу за посты, генерал разделил мое мнение, тоже сожалея о том, что в Польше почти все важные посты уже перешли в руки санации.
В это же время я познакомился с ксендзом-епископом Гавлиной. Он проявлял большую активность, но не столько в области духовной, сколько в области политической.
Воспитанник немецких школ, он принимал участие в Первой мировой войне в качестве капрала одного из полков немецкой армии. После войны вернулся во Вроцлав и там окончил высшее учебное заведение. Получив духовное звание, приехал в Польшу. В первый период выполнял обязанности секретаря кардинала Хлонда, а затем возглавлял один из силезских приходов.
После ухода епископа Галля с поста главы военного духовенства Гавлина по предложению Хлонда, после некоторых хлопот и столкновений с военными кругами, был назначен шефом католических пастырей в армии, а затем благодаря ходатайству кардинала Хлонда в Риме получил митру епископа.
Епископ Гавлина оказался весьма послушным оружием в руках тех, кто возглавлял лагерь легионеров, и сразу же провел чистку среди католического духовенства в армии, снимая с должностей тех капелланов и деканов, которые, по его мнению, не особенно ревностно вводили санационную политику. В дальнейшем он с головой окунулся в политическую жизнь, активно участвуя в деятельности сначала санационно-легионерского лагеря, а затем «Озона»[33]. Выступал с рядом проповедей, в которых курил фимиам господствующему режиму и руководящим деятелям Польши, и прежде всего превозносил до небес Рыдз-Смиглы.
Оказавшись во Франции, он стал усиленно добиваться расположения Сикорского, заверяя его в своей лояльности. В результате ему удалось сохранить занимаемую должность главы духовных пастырей в армии, остаться «епископом полевых польских войск». Благодаря незаурядной ловкости он сумел настолько вкрасться в доверие руководящих деятелей польского эмигрантского правительства, что вскоре вошел в состав первой Рады Народовой, созванной Сикорским. Добившись таким образом влиятельного положения и обеспечив себе свободу действий, он — сначала исподволь, а потом все активнее — стал помогать санации и брать ее под защиту. Если верить слухам, он принимал даже деятельное участие в так называемом Комитете защиты чести маршала Рыдз-Смиглы, созданном любимчиком маршала полковником Смоленским, который при Рыдз-Смиглы возглавлял 2-й отдел.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});