— Ах, Лёнечка! Вы чересчур упрощаете лирическую и житейскую ситуацию. Общество требовало…
— Тогда как же насчёт поцелуя без любви? — не слишком вежливо перебил я, — она-то ведь ему поцелуи вынуждена была дарить? По обязанности! — торжествующе выпалил я.
— Но бывают же случаи… долг. Честь… порядочность, наконец… — слабым голоском и совсем уж растерянным, неуверенным тоном бормотала как нашкодившая третьеклашка, моя училка словесности.
— А вот вы сами… — жёстко опросил я, — кого-нибудь любите?
— Ну, у меня, как у всякой женщины, разумеется, имеются идеалы. И очень бы хотелось надеяться на их осуществление. Встретить настоящего друга, умного, надёжного, опору на всю жизнь. Доброго! И чтобы детей любил…
Тут, надо прямо сказать, — к её чести — щёчки её, обычно бледные до неправдоподобия, заметно порозовели.
— Так откуда же в нашем Ельнинске явится такой… — я с трудом выдавил из себя противное слово — …такой идеал?
Должен сказать, что я не случайно споткнулся на этом слове, легко слетавшем с губ литераторши, для нас, реалистов, лишенном всякого смысла, пустопорожнем и в нашей компании никогда не употреблявшемся. Ни-ког-да! Разве что в школьных сочинениях, разных там таких же пустопорожних «Образ Рахметова» или «Образ Татьяны Лариной», так сказать — казённых придуманных идеалах на заданную чиновниками тему…
— Как говорит развитая девушка Надежда Григорьева из десятого «А», — всех настоящих мужиков не фронте поубивали! Вот и у нас в школе… сами говорили… выбор невелик. Так и помрете вековухой?
— Да, конечно… конечно… Война — это такое горе, настоящая общенародная трагедия… Но ведь нам-то с вами, Леонид, еще жить и жить? Хочется, знаете, огня, страсти, увлечённости, красивого ухаживания… Полета мечты!
— Цветов? — с некоторой долей иронии подсказал я.
— Да, и цветов! — она серьёзно приняла мой выпад и вызывающе повела плечиком. — Не обязательно розы там или орхидеи… Кстати, я этих самых орхидей и белых лилий и не видела никогда! Наверное, дорогущие цветы… — в её голосе вдруг прорезалась нормальная житейская интонация. — Но даже простые, наши цветы — васильки, ромашки, маки, — важны как знак внимания, как символ отношений. Красота спасёт мир!
— Это вы сами придумали? — заинтересовался я.
— Нет, это сказал писатель Фёдор Достоевский…
— Первый раз слышу! — со всей прямотой признался я своей учительнице литературы, нисколько не боясь снижения итоговой отметки за вопиющее невежество.
— Ну, вообще-то… Он считается мракобесом и крайним реакционером… Даже страшно сказать — противником революции! Поэтому естественно, что этот заметный в девятнадцатом веке писатель не может считаться классиком и не включён в школьную программу. А вы с его высказыванием не согласны, Леонид? — она обращалась ко мне как к взрослому, понимающему, человеку, почти как к равному!
— Нет, не согласен, — со вздохом признался я. — Какая красота?! Мир может спасти только технический прогресс!
— Вы — вульгарный материалист! — сердито выпалила моя собеседница.
— И ничего не понимаю в высоких материях! — подхватил я и засмеялся. — Вот мы и разошлись во взглядах на жизнь…
— Ой, и в самом-то деле, — о чём мы спорим? Давайте, Леонид, чай пить. У меня даже конфеты есть! — похвалилась она. — Подушечки… Мне мама прислала. И я коржик испекла. Правда, не очень сдобный, не так, как меня мама учила, а из серой муки. Но всё же… Сойдёт?
И мы пили жидкий чай с липкими разноцветными конфетками-подушечками и хрустели коржиком, не столько сдобным, сколько сильно подгорелым, и говорили о предметах, которые выходили далеко за рамки обязательной школьной программы и интересовали одинаково нас обоих — ученика и учительницу, ибо они-то и были персонажами подлинной, а не придуманной книжной жизни…
— Лёнечка, — торопливо говорила Людмила Тимофеевна, прощаясь со мной на крыльце своего дома, — вы мне очень симпатичны, очень. Вы выгодно отличаетесь от большинства учеников вашего класса, ровесников ваших. Какой-то вы… взрослый, и мыслите не шаблонно, самостоятельно. Надеюсь, — она чопорно, ладонью вниз, протянула мне руку, — вы меня ещё навестите? И мы непременно продолжим наш разговор!
ПОЗОРНЫЙ ПРОВАЛ
Честно говоря, я надеялся, что на этой беседе о литературе всё и закончится. Но не тут-то было!
Однажды (урок литературы был последним) Людмила Тимофеевна вдруг строго, — ну, строго-то ровно настолько, сколько могла! — посмотрела на меня:
— А тебя, Леонид, я прошу остаться. Я хочу поручить тебе очень интересную, перспективную тему для внеклассной работы. Я рассчитываю на твою добросовестность и верю, что ты с честью справишься с этой серьёзной дополнительной нагрузкой!
Ни хрена себе! Добросовестность… Честь… Вот влип! Мне никогда не могло придти в голову, что подобные слова могут быть хоть как-то связаны с моей собственной личностью!
И потом — нужна мне эта дополнительная внеклассная нагрузка, как зайцу триппер! От работы, как известно, кони дохнут! Но вслух, понятное дело, всего этого произносить не следовало…
Когда все высыпали из класса, освобождённо гогоча и хлопая друг друга по спинам, Людмила Тимофеевна вышла из-за учительского стола и села рядом со мной за парту. Она была такой, можно сказать, птичкой-невеличкой, что производила впечатление школьницы. Из белого накрахмаленного отложного воротничка выглядывала её тоненькая, похожая на ножку поганки, шейка. Она как бы доверительно положила руку мне на рукав и сказала вот что:
— Леонид! Я хочу дать тебе великолепную тему: «Маяковский — певец революции». Название раскрывает широкий смысл твоей будущей работы: «Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс!» Чувствуешь, — какая мощь, какой огневой напор, какая исключительная преданность пролетарскому долгу!
Честно признаться, — ничего этого я не чувствовал. Ну — ни-ско-леч-ко! Но я обречённо сделал движение головой сверху вниз, что можно было принять и за согласие…
— Ты, кстати, любишь Маяковского?
— Не очень… — не слишком-то сообразуясь с идейной важностью момента, промямлил я. — Я больше Некрасова люблю: «Генерал Топтыгин» или «Мороз Красный нос»…
— Как можно сравнивать! — всплеснула ручками моя наставница. — Конечно, Некрасов — великий революционный демократ, певец угнетённого русского крестьянства, но Маяковский… Это же гигант, трибун, агигатор, революцией мобилизованный и призванный! «Я достаю из широких штанин…» — взахлеб процитировала она своим тонким и отнюдь не трибунным голоском…