которой не последовало — а потом решительно застегнул молнию на внушительной сумке.
— Когда мы начали встречаться, я дал обещание никоим образом не давить на тебя и старался исполнять его все эти годы. Честно старался, — он выпрямился, уставившись поникшим взглядом в пол. — Но после всей… этой ситуации мне кажется, что тебе не нужно даже это. Тебе будто окончательно стало на меня наплевать. Да и в целом на всё… А раз ты не пытаешься спорить, значит так оно и есть. Наверное, я как обычно переоценил глубину твоих чувств.
Она продолжала хранить молчание.
Возразить было нечего — Ксавье был абсолютно прав.
Она действительно избегала его всё это время — намеренно задерживалась на работе до глубокой ночи, хотя заканчивала большую часть дел уже к одиннадцати вечера.
А потом просто сидела в полутёмном кабинете, пропахшем дорогой кожей и совсем чуть-чуть — формалином, свернувшись клубочком в огромном удобном кресле и погрузившись в пучину напряженных размышлений. Ехать домой решительно не хотелось — не было сил видеть его вечно тоскливый взгляд.
Ксавье ни разу не упрекнул её вслух, даже напротив… Проснувшись на следующее утро после приёма второй таблетки, она обнаружила его рядом с собой — Торп мирно посапывал во сне, положив голову на изгиб локтя. Вторая свободная рука покоилась на её холодных бледных пальцах.
Но когда он распахнул глаза, она вдруг отчётливо увидела в глубине бархатной зелени затаённую боль.
Подобное затравленное выражение сквозило в его взгляде и прежде — например, в далекие школьные годы, когда шериф Галпин проволок его, закованного в наручники, к выходу из мастерской. Или когда она отказалась выйти за него замуж — в первый раз, а затем и во второй.
Но тогда всё прошло довольно быстро.
Но не теперь.
Ксавье обнимал её как всегда, целовал как всегда, шептал признания в любви в лихорадочном полубреду, пока двигался внутри её тела глубоко и жадно.
Но тоска в бархатном взгляде никуда не исчезала.
Последней каплей стало то, что однажды Уэнсдэй решила зайти в его мастерскую в подвале их огромного дома — обычно она не делала этого в его отсутствие, с уважением относясь к чужому личному пространству. Но тем злополучным вечером ноги сами понесли её вниз по лестнице.
Все картины были открыты.
За исключением одной в самом дальнем углу.
Аддамс решительно потянула на себя серую ткань, местами испачканную краской — и почти не удивилась, когда её взору предстал портрет. Маленький мальчик с чёрными волосами и темно-зелёными глазами безмятежно улыбался с холста, демонстрируя ямочки на щеках. Точно такие же ямочки появлялись у неё самой в редкие моменты улыбки.
Мазки были резкими и нечёткими.
Словно Ксавье рисовал картину слишком поспешно. Словно стремился поскорее выплеснуть на холст всю потайную боль, что мучительно терзала душу.
Oh merda.
Уэнсдэй отшатнулась как от огня.
А мгновением позже набросила ткань обратно, скрывая лицо их нерождённого ребенка, и стремглав помчалась прочь из дома, по пути схватив с крючка в прихожей ключи от машины.
И впервые просидела в агентстве до двух часов ночи — а наконец вернувшись обратно, обнаружила, что Ксавье впервые в жизни её не дождался. На обеденном столе стояла только тарелка с давно остывшими, безобразно слипшимися спагетти.
Всё-таки он не сумел её простить.
Не сумел сдержать собственные обещания.
Глупо было на это надеяться. Люди слабы.
И потому она не проронила ни слова, когда он прошел мимо, набросив на плечо дорожную сумку, и даже не наклонился для прощального поцелуя.
Оставив безуспешные попытки отыскать мазь от ожогов, Уэнсдэй возвращается в кабинет и, скинув неудобные туфли, с ногами забирается в массивное кожаное кресло. Надо бы уделить внимание новым материалам дела, которые полиция сбросила на электронную почту сегодня утром, но ей совершенно не хочется этим заниматься.
Вместо этого Аддамс самым чудовищным образом убивает драгоценное время, разглядывая заметно увеличивающийся волдырь и пытаясь проткнуть его острым уголком ногтя. Будь здесь Ксавье, он немедленно прочел бы занудную лекцию о том, что так делать нельзя — в рану попадёт инфекция и начнётся воспаление, и вообще почему ты так безответственно относишься к своему здоровью, тебе нужно больше отдыхать — но его здесь нет.
Слегка иронично, что волдырь вздувается именно на безымянном пальце левой руки. Всего в нескольких миллиметрах от широкого ободка обручального кольца, связавшего их законным браком пять лет назад. В горе и в радости, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит вас… Или как там должен был сказать представитель мэрии, которого она резко оборвала. Глупая бессмысленная речь.
И совершенно фальшивая от первого до последнего слова — зря что ли коэффициент расторжений брака, по статистике, насчитывает целых пятьдесят три процента?
Нет, колючее слово «развод» в их редких телефонных разговорах пока ещё не звучит.
Но нетрудно догадаться, что осталось совсем недолго. Они созваниваются всё реже с каждым днём, проведенном на расстоянии.
Уэнсдэй бросает короткий отрывистый взгляд на настольный календарь — прозрачный квадратик с красной рамкой извещает, что завтра тринадцатое июля.
Тринадцатая по счету годовщина их отношений.
Единственная, которую она действительно была бы не против отметить.
И первая, которую они проведут по отдельности.
Подумать только, целых тринадцать лет — без малого половина жизни. И всё было напрасно.
Какая забавная ирония.
С того злосчастного дня, когда всё полетело под откос, прошло уже больше полугода, и воспоминания о неприятных ощущениях — и о физической боли, словно внутри ворочается раскалённый камень, и об иррациональной внутренней пустоте — практически полностью стерлись из памяти.
Практически, но не окончательно.
Уэнсдэй машинальным жестом, который она позволяет себе недопустимо часто, кладёт тонкую ладонь на плоский живот.
Их сын или дочь уже появился бы на свет.
Перед глазами против воли встаёт портрет из мастерской — когда Ксавье уехал, она спустилась туда снова, но картины на месте не оказалось. Наверное, он предпочел её уничтожить. А может, запрятал где-то в недрах их непомерно огромного дома, чтобы изредка доставать и предаваться фантазиям, которым не суждено осуществиться.
Вот только несбыточным фантазиям прямо сейчас предается она сама.
Небрежно брошенный неподалеку телефон взрывается назойливой трелью похоронного марша — и Аддамс резко выпрямляется в кресле. Тянется к звенящему устройству с ужасающей поспешностью. Но на вспыхнувшем экране бегущей строкой отображается совсем не то имя, которое она втайне хотела бы увидеть.
Звонит Энид.
Глупо было полагать, что это… он.
Уэнсдэй разговаривала с мужем — дурацкое слово, так и не смогла к нему привыкнуть