Представив, какие в случае артобстрела вспыхнут у курсантов эмоции, Дмитрий Павлович решил подстраховаться. Истинное отношение подопечных к властям ему было прекрасно известно и введенные запреты на политику являлись всего лишь демпфером.
На самом деле с дисциплиной дело обстояло неплохо. В курсанты отбирались клубные борцы, прошедшие школу стрешара. Шваль отсеивалась в первые три месяца (трехмесячный «курс молодого борца» для того и существовал). После клуба шел стрешар, сменившийся снайперской подготовкой, и на всех этапах шли отбор, тестирование на интеллект, психологическую устойчивость и лояльность.
В головы курсантов загодя вбивалась мысль: «Мы только наблюдаем и учимся, а там с обеих сторон такие же, как все мы русские люди. Там для нас врагов нет».
Это рефлекс всячески закреплялся, а курсантов подталкивали выискивать цели по преимуществу со стороны дружинников — все же были у парней социалистические предпочтения. Пройдет время и эти люди будут благодарны, что им не дали полностью встать на одну сторону.
В идеале Димону были нужны хладнокровные убийцы. Понимал ли он это со всей определенностью? Наверное, понимал, хотя инстинктивно гнал от себя предельно четкие выводы. В этом смысле до Владимира Ильича ему было ох, как далеко. Между тем, заглядывая в будущее, он осознавал, что с годами некоторые курсанты, порвут с клубом и станут мирными обывателями. Другие начнут зарабатывать ремеслом безжалостных убийц, и не факт, что тот же Фаза не увидит его профиль в своем прицеле. Большинство же останутся верными идеалам, что еще только закладывались. Сейчас же Зверев почувствовал, что рядом стоящие ждут от него заботы и никакой крови им сегодня проливать нельзя, как бы там за окнами события не развивались.
Приобняв парней, он почувствовал мелкую дрожь, ощутил, как его руки снимают напряжение.
— Спокойно, спокойно, смотрите и запоминайте.
Сквозь приоткрытую створку было слышно, как парламентарий предложил сдаться.
Ответ звучал невнятно, кто-то из защитников явно поворачивался лицом к товарищам и спрашивал согласие, но ответные выкрики долетели отчетливо: «Будем бороться до последней капли крови!»
Так же отчетливо был слышен разговор с девицами:
— Вы должны уйти, — говорил офицер юным гимназисткам.
— Нет, нам и здесь хорошо, — отвечали они, смеясь.
— Мы вас всех перестреляем, лучше уходите, — шутил офицер.
— Да ведь мы в санитарном отряде, кто же будет раненых перевязывать?
— Ничего, у нас есть свой Красный Крест, — убеждал офицер, а городовые и жандармы нехорошо смеялись.
«Вы посмотрите на этих дебилоидов, — апеллировал к невидимым собеседникам Зверев, — на них смотрят жерла орудий, а они хихикают. Очумелые детишки, да и взрослые не лучше. Надеются, что повторится вчерашняя история в „Аквариуме“ и всех отпустят? Это они напрасно».
Переговорщик явно мыслил в унисон со Зверевым:
— Даем вам четверть часа на размышление, если не сдадитесь, начнем стрелять.
Подчеркивая решительность своих намерений, полицейские и вояки покинули училище, а сверху на них свалили несколько парт, естественно не попали. В окнах второго и третьего этажей периодически мелькали лица. Из квартиры было видно, как подскакивая к окнам, защитники производили несколько воображаемых выстрелов и тут же уступали место товарищам. Вооружение было так себе: изредка мелькал длинноствол, но в основном наганы и браунинги, между тем и эти пукалки при высокой плотности огня могли причинить наступающим немало неприятностей. Вот только войска явно не планировали атаку «грудью на пулеметы». У них имелись орудия.
Прошли томительные пятнадцать минут. Три раза проиграл сигнальный рожок, раздался холостой залп из орудий, и на четвертом этаже поднялась страшная суматоха. Морпех видел, как две сестры милосердия изволили грохнуться в обморок, да и санитарам стало дурно, их отпаивали водой. На втором и третьем этажах народ оказался стойким. Бегать перестали, но и паники не наблюдалось.
Не прошло и минуты, как в ярко освещенные окна четвертого этажа со страшным грохотом влетели снаряды. Окна со звоном вылетали, а публика на карачках полезла под парты, при этом наиболее сообразительные метнулись в коридор, но не все — двое замерли в неестественных позах.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В ответ стали бестолково стрелять дружинники, а с балкона четвертого этажа полетели бомбы. Из пяти «адских машинок», производства подпольной фирмы бомбистов (Зверев отчего-то был уверен, что их снаряжала лично Павла Андреевна), две так и не взорвались, но нападающие оказались под стать защитникам, не удосужившись отойти на безопасное расстояние. В итоге одна бомба разорвалась прямо к гуще войск. Раненых тут же оттащили подальше, а на снегу без признаков жизни остался лежать тот самый поручик, что несколько минут назад шутил с курсистками. Его унесли только после последнего седьмого залпа.
В наступившей тишине было слышно, как в фойе училища кто-то уговаривал защитников:
— Ради Бога, не стреляйте! Сдавайтесь!
Ответ звучал жестко:
— Иван Иванович, не смущайте публику — уходите, а то мы вас застрелим.
Когда на ступенях парадного входа показалась нелепая фигура в расстегнутом пальто и в съехавшей набекрень шапке, Димон опознал в нем Ивана Ивановича Фидлера.
Выйдя на улицу, старик стал умолять войска не стрелять, но и тут его никто не слушал.
— Смотрите и запоминайте, — Димон покрепче прижал к себе парней, — видите, как все отворачиваются? Им перед стариком неловко, а ведь только что погибли их товарищи и у того поручика дома осталась мама. Сейчас, братцы, — Зверев впервые так обратился к своим подопечным, — наступит самое поганое. Кое-кто по дурости озвереет, а кто-то от врожденной гнусности начнет гадить. Так всегда бывает.
Словно в подтверждение этих слов, к Фидлеру подскочил околоточный и со словами: «Мне от вас нужно справочку маленькую получить» — выстрелил старику в ногу.
Фидлер упал, а со стороны училища тут же раздались нестройные выстрелы из наганов и ружей. Не обращая внимания на пальбу, кавалерийский ротмистр распорядился отправить старика в ближайшую больницу. Было видно, что он бы собственноручно пристрелил крысеныша.
— А вот этого прощать нельзя, — с этими словами Зверев по рации отдал долгожданный приказ:
— В канале первый. Второму уничтожить ублюдка, а третьему филеров. Они наверняка нас срисовали. И не забудьте поставить контрольку.
Ротмистр только-только повернул голову к солдату с белой тряпкой в руке, чтобы послать того на переговоры, как рядом упал полицейский, а чуть в стороне безжизненными куклами свалились два его подельника в гражданской одежде. Драгун был готов поклясться, что вторая пуля разбила череп околоточному, когда тот уже лежал, но никакого выстрела в тот момент он не слышал. Ружейный огонь вспыхнул без команды. Офицеру ничего не оставалось, как махнуть рукой артиллеристам продолжить обстрел.
Опять загрохотали пушки и затрещал пулемет. Шрапнель рвалась в комнатах и в доме воцарился ад. Обстрел продолжался почти полчаса, пока одно из орудий странно дернувшись, не исторгло из себя снаряд, упавший у парадного входа. На счастье он не взорвался, но ствол орудия заметно раздуло, а бомбардировка сама собой прекратилась. Это Львов выполнил команду Зверева, всадив в ствол орудия пулю.
Неизвестно, как бы развернулись дальнейшие события, если бы из окна второго этажа не замахали белым полотенцем, а на пороге разбитого парадного не появились двое парламентариев. Переговорив с капитаном, они вскоре вернулись:
— Товарищи, командующий отрядом офицер Рахманинов дал честное слово, что больше стрелять не будут, а всех сдавшихся отведут в пересыльную тюрьму и там перепишут. Можете выходить.
Отвести в Бутырки, чтобы их там переписали!? Такое было выше понимание человека, привыкшего слышать сопровождающийся пальбой из автоматов истошный вопль: «Лежать! Мордой вниз, не двигаться».
От такого несоответствия Зверев на какое-то время выпал из реальности, а когда вернулся в сей мир, из училища уже выходили сдающиеся, численностью около ста человек. И опять все смешал случай. Со стороны Чистых прудов вылетел взвод корнета Соколовского. По всей вероятности, ожидая в оцеплении развязки, тот успел изрядно набраться, иначе с чего бы ему, пуская в галоп свой взвод, истошно орать: