Читать интересную книгу Заложницы вождя - Анатолий Баюканский

— Верно, из сорокового ремесленного строительного дела. — А ты? Откуда, вятский, про меня знаешь? Не из лягавых? — Ахмет тоже смутился, видимо, что-то подсказывало ему: этот седой очень знаком, но…

— Эх, Ахметка, Ахметка, — слезы градом полились из глаз Бориски, — до чего же мы с тобой дожили, старого дружка Борьку Банатурского не признаешь.

— Банатурский? Погоди, погоди. — Ахмет широко раскрытыми глазами смотрел на «вятского», — и правда, здорово похож, но ты черный был, а тут — седой.

— Я, я это, Борис! — Его начали душить спазмы, как рыба на берегу раскрывал рот, не в силах был сделать выдох. — Братишка! Ахмет! — Борис видел: деревенские недоуменно поглядывали на него, кто-то покрутил пальцем около виска, но ему теперь никакие «топорики» с «костылями» были не страшны. Незнакомое прежде чувство тихой нежности переполнили душу Бориса, едва сдержался, чтобы не броситься на шею Ахмету, чтобы не зареветь во весь голос.

— Седой, истощенный, — Ахмет недоверчиво ощупал Бориса, — как же ты здесь очутился? Мы тебя, брат, похоронили. Помнишь, ту ночь на Ладоге? — Приятель все еще не верил своим глазам. — Снаряд разорвался рядом, и ты… Я сам видел…

— Как видишь, выжил, выкарабкался. Вернее сказать, чуть жив. — Нашел в себе силы пошутить. Что бы теперь ни случилось, куда бы ни закинула его судьба, рядом — земляки, ленинградцы, блокадники, это — великое счастье.

К ним подошел еще один бывший дружок Генрих Шур, рыжеволосый, крепко сбитый парень. Борис мгновенно его признал. Правда, Генрих здорово раздался в плечах, но медно-красные волосы по-прежнему выбивались из-под шапки. Несколько мгновений Генрих в упор разглядывал Бориса, потом удивленно всплеснул руками:

— Явление Христа народу! Борька, ты ли? Наш первый драчун? Ущипни меня, не сплю ли?

— Генрих дорогой, рыжая бестия! — Борис бросился к Генриху, и они крепко обнялись. — Ребята, а вы-то какими судьбами попали в Сибирь?

— Кто уцелел на Ладоге, здесь на комбинате. Слушайте, огольцы, — Генрих взял Бориса под руку, будто взрослый ребенка, — айда в барак, чего тут уши морозить. Бориса братве покажем. Ну, пошли.

— Я бы с удовольствием, но мне нельзя уходить, — со слезами в голосе произнес Борис, — нас будут распределять по группам, по баракам.

— Чепуха на постном масле, — встрепенулся Ахмет. — Ты с нами будешь. Я лично знаком с Каримовым, все улажу. Татарин татарину всегда поможет.

Генрих и Ахмет подхватили Бориса с двух сторон и повели, будто захваченного пленного к своему бараку. «Топорик» издали окликнул его, но Борис в ответ только махнул рукой. Перед заиндевелой дверью с вылезшей наружу паклей Ахмет, приложив палец к губам, скрылся в бараке, оставив Бориса и Генриха перед входной дверью. И тут Генрих склонился к уху вновь обретенного друга, сказал:

— Борис, есть просьба: хочу, чтобы ты не называл меня больше Генрихом. Только и всего. Договорились?

— Зачем ты сменил имя? — удивился Борис.

— Не только имя, но и фамилию. — Лицо у Генриха было взволнованным. — Я тебе сейчас все объясню. Оказывается, Генрих — немецкое имя, а я — еврей. Раньше, ну, до войны, мы об этом и не задумывались, помнишь, как дружно жили — русские, эстонцы, татары, евреи, а после Ладожского озера стыдно и страшно мне стало за немцев, за этих фашистов. Что творили с нами эти нелюди — Генрихи да Гансы, топили в озере безоружных, обессиленных. Теперь все зовут меня Генкой, фамилия не Шур, а Шуров.

— Зачем все это, ты ведь не немец?

— Этого еще не доставало. Однако… немцев тут ненавидят, а евреев презирают, хотя мало кто из моих сибирских знакомых видел живого еврея в глаза. Жаль, конечно, но впервые я узнал об антисемитизме здесь. Однажды наш мастер в сердцах сказал: «Жиды продали Гитлеру Россию, а мы за них мучаемся». Я не выдержал и спросил этого вполне симпатичного человека: «А кто именно?» Мастер смутился и ничего не ответил, зато страшно поразился, услышав от меня, что Иисус Христос, Соломон, царь Давид и Моисей были евреями. Ты, кажется, полукровка, но и тебе советую впредь писать в анкетах «русский», иначе не дадут допуск на комбинат. — Генрих хотел еще что-то сообщить, но тут широко распахнулась дверь. Ахмет с восторженным лицом первооткрывателя выскочил на крыльцо, за ним — толпа возбужденных ребят. Бориса подхватили на руки, будто римского триумфатора, внесли в барак, бережно усадили за деревянный стол, окружили со всех сторон, долго хлопали по плечам, разглядывали, как экспонат музея восковых скульптур. Кто-то сунул ему горбушку хлеба, кто-то налил в кружку кипятка. Обхватив кружку стынущими ладонями, Борис постепено оттаивал, приходил в себя.

— Банатурский, ребята, прибыл к нам транзитом с того света! Генрих, которого отныне проще было называть Генкой, добровольно взял на себя роль его личного биографа, однако Генку перебили:

— Как там наш Питер дышит?

— Говорят, в городе по карточкам уже по триста грамм хлебушка дают? Правда ли?

— Училище еще не разбомбили?

— Моих, Семыкиных, не встречал?

— А Глотовых?

У Бориса кругом пошла голова, лица ребят стали раздваиваться, качнулся и поплыл потолок. Первым заметил это странное состояние Валька Курочкин. Как и в далеком сороковом году он тряхнул боевым хохолком своих знаменито-пышных каштановых волос:

— Братцы, ну, чего насели на парня? Прекращайте расспросы, будет еще время, пусть Борис отдышится, чайку попьет. Чумак, сообразил бы лучше что-нибудь пожрать.

Ребята кинулись выполнять Валькин приказ. Борис невольно отметил, что Валька Курочкин пользовался среди ребят непререкаемым авторитетом, а ведь в училище слыл слабаком, «маменькиным сынком». Это мимолетное замечание сразу забылось. Он мысленно возблагодарил судьбу за бесценный подарок — встречу с однокашниками, с друзьями, хотелось так много рассказать им о своих мытарствах, но неожиданная встреча потрясла, отняла силы, он машинально жевал хлеб да переводил взгляд с одного родного лица на другое. Однако постепенно пришел в себя и начал медленно разматывать клубок тягостных воспоминаний, рассказав ребятам о военно-морском госпитале, куда попал после ладожской ночи, страшно заволновался, припомнив вторую эвакуацию из Ленинграда в глухую вятскую деревушку. Разбередил сам себе душу, начал ожесточенно тереть глаза. Ребята деликатно молчали, но когда услышали из его уст рассказ о побоях и издевательствах, которые пришлось вытерпеть от бывших тюремщиков в эшелоне, ребята заволновались:

— Ну и твари!

— Нашли себе по силе!

— Стервы уголовные!

— Братцы! — Валька Курочкин вскочил на табуретку. — Давайте хорошенько проучим этих блатных. Отлупим их, как сидоровых коз.

— Верняк! Вот это дело! — Ребята зашумели, вскочили со своих мест. Предложение Вальки было той искрой, которая мгновенно охватила и воспламенила всех.

— Айда, Борис! Ты покажешь подонков!

— Стойте! — Ахмет растолкал ребят, подошел ближе к Борису.

— У меня есть гениальный план. Ты иди к своим корешам, займи свое местечко и жди нас. Никому о заговоре ни слова. Понял? Молния всегда бьет неожиданно.

— Иди, Борис! — покровительственно проговорил Валька Курочкин. — Потерпи еще немного, а мы тут мозгами пораскинем. Чай-то допей.

Борис кивнул головой, допил сладкий чай и пошел к выходу. Душа его пела от радости, казалось, хвори и те отступили, чувствовал приятную легкость во всем теле. Честно говоря, он совсем не жаждал мести, просто жизнь каждого человека, как написано в одной умной книге, проходит полосами — то худо, то добро, то радость, то горе. Видать, пришла удача и на его долю. Теперь ему не страшны ни «топорики», ни «костыли» да и весь их преступный мир…

Борис чуть было не заблудился на огромной сиблаговской территории, бараки были удивительно похожи один на другой, правда, имелось и различие — возле одних бараков стояли часовые, возле других прогуливались вохровцы.

… В бараке Борис нашел Сергуню, который приютился со своим земляком с краю нижних нар. Середину занимала знакомая шайка-лейка. Вожак издали разглядел Бориса, осклабился:

— О, гляньте, прибыл сам товарищ «выковырянный»! Наше вам с кисточкой! За спецпайком бегал, да? Молодец. А почему мне тушенки не притартал? «Топорик», сам знаешь, страсть, как тушенку любит. Ладно, срок тебе — сутки. — Голос вожака зазвенел угрозой. — Не приволокешь мясца, убью и закопаю. Кстати, с кем это ты на плацу шашни заводил? Хочешь за паек заступников сыскать?

Бориса так и подмывало огрызнуться, бросить в лицо ненавистного вожака, что недолго ему осталось зловредничать, грядет час расплаты, однако, вспомнив про наказ земляков, он сдержался. Прилег на нары, и его охватила безнадежная грусть, стало жалко всех этих горе-блатных, которые, тоже поди, выламываются от безысходности жизни, строят из себя сверхчеловеков, а на самом деле людишки они так себе, трын-трава. И вместе с грустью к нему пришла безрассудная смелость. Слез с нар и вплотную подошел к уголовникам, с открытым вызовом принялся в упор рассматривать их самодовольные нахальные рожи, привстал на цыпочки, отметил не замеченный прежде шрам на шее «Топорика», болезненную одутловатость «Буры», бегающие глазки «Костыля».