В 1892 году случилось нашествие желтушек. Мы с Кеном выходили из дома, разбивали неподалеку лагерь, затем расходились в разные стороны каждый со своим сачком. Спустя полчаса мы снова сходились, а на содержимое сачков указывал лишь способ, которым мы их держали. Сачок наперевес в правой руке означал: ничего особенного, мелкие крапивницы, в левой — лимонница или адмирал, сачок на правом плече — павлиний глаз или репейница, на левом — желтушка, над головой — нечто особенное.
На день рождения Кену подарили книгу «Бабочки Британии» Морриса, и мы изучили ее вдоль и поперек. Королями и королевами британских бабочек считались и, полагаю, считаются до сих пор хвостоносцы, переливницы и траурницы, или Камберуэллские красавицы. Несколько экземпляров первых были найдены в Норфолке, где мы ни разу не бывали, парочка вторых — на верхушках дубов, куда мы никогда не забирались, а третьи обитали в районе Камберуэлл, куда нас никто не звал. Мы смирились, что эти трофеи не про нашу честь.
Но однажды утром папа позвал нас в сад. Прямо за порогом на мощеной дорожке сидела бабочка хвостоносец. Окажись мы в саду поодиночке, мы наверняка бы ее поймали, но соблазн обойти остальных был слишком велик. Барри бросился за сачком. Сын кузины с Ямайки, с презрением отзывавшийся о наших английских бабочках и уверявший, будто у них в Вест-Индии бабочки размером с орлов, кинулся за шляпой. Даже мы с Кеном, хотя обычно мы не разделяли нашу добычу, не устояли перед искушением и решили действовать порознь. Бедная бабочка не ожидала такого приема и, недолго думая, упорхнула в свой Норфолк. Я все еще надеюсь, что когда-нибудь прочту в «Таймс» письмо читателя, который спрашивает, встречаются ли хвостоносцы южнее Ситтингборна. «Сэр», — начну я свой ответ.
В Хэмпстеде меня учили плавать. Обучение заключалось в том, что меня силком окунали под воду, а когда я выныривал на поверхность, вылавливали длинным шестом с крючком на конце. Я вздохнул с облегчением, узнав, что в Сифорде меня не будут ни окунать, ни вылавливать. Когда море штормило (а оно штормило без конца), нас привязывали к веревке, конец которой держал папа. Как и большинство викторианцев, он не умел плавать, в то же время, в отличие от большинства же, отлично держался на воде. В Хэмпстеде папа аккуратно погружался в воду и с достоинством пересекал бассейн на спине, что заставляло зрителей ошибочно полагать, что, если бы он спешил, то одолел бы его и на животе. Мы были уверены, что он просто не хочет мочить бороду. В любом случае, штормовое море не было его стихией. Понимая, что не сможет спасти нас, папа настоял на веревке. Мы негодовали и возмущались, но теперь я понимаю, что он был прав. Нынче волны, как, впрочем, и остальное, уже не те, что были раньше. Помню, мы выходили из моря с головы до пят в синяках.
У нас была книга «Что можно найти на морском побережье», однако в Сифорде, как назло, не водилось ничего интересного. В то время Кен носил очки; перед купанием он их снимал и оставлял на волнорезе, а на следующий день, после отлива, мы их там искали. И, кроме очков, ничего больше не находили.
Глава 5
1
Наше семейство издавна водило дружбу с Джонстонами. Дэвид Джонстон был коллегой отца в Веллингтоне, его жена руководила школой, где работала мама, а брат Джим учительствовал в Хенли-Хаус. У брата был восхитительный шотландский акцент и не менее очаровательная шотландская улыбка.
Дэвид показывал фокусы, Джим отлично играл в крикет. Нам не приходилось пенять папе на выбор друзей.
Первый день каникул, молитва после завтрака. Стоя на коленях и созерцая мощную широкую спину Джима, я задумываю превосходный розыгрыш.
— Аминь, — провозглашает папа с приличествующей серьезностью.
— Аминь, — откликается мой благочестивый сосед.
— Аминь, — выпаливаю я и с гоготом запрыгиваю ему на спину. В семействе Милнов, как и в швейцарской семье Робинзонов, подобные шутки не редкость, и на младшего Милна нет никакой управы.
Когда дядя Джим оставался в Хенли-Хаус на каникулы, что случалось нередко, он не вылезал из детской. Долгое время мы ни о чем не подозревали, пока однажды не обнаружилось, что Джим — а вовсе не Барри — женился на нашей ненаглядной Би. Они уехали в Южную Африку, оставив нас сиротами.
У Дэвида Джонстона была школа в Бакстоне, и однажды мы провели там восхитительные рождественские каникулы. «Целью настоящего повествования не является описание Дербишира, — как сказано одним великим автором. — Нас поэтому будет интересовать только небольшой уголок»[9].
В наши дни зимние виды спорта — обязательный элемент образования, но викторианским детям, для которых Швейцария была лишь гористой местностью на карте, было некуда податься, кроме Бакстона.
В те времена улицы еще не перешли в безраздельное пользование автомобилей, и Манчестерская дорога принадлежала тобогганам. Самые счастливые моменты моей жизни связаны с ней. Ибо зимняя погода в Бакстоне никогда не обманывала ожиданий. Именно там мы начали осваивать искусство — а что до меня, то там мое образование и завершилось — катания на коньках.
Я скользил вперед, Кен — за мной, как вдруг я резко (и весьма изящно, как мне казалось) затормозил, позволяя ему на полном ходу проскочить мимо. Когда я пришел в себя, надо мной склонялся взволнованный папа, благоразумная мама уговаривала его не волноваться, а смущенный Кен жаждал услышать, что я выжил, а значит, можно спокойно кататься. Я выжил, а на память о том превосходном нокауте у меня остался шрам на подбородке. К счастью, была суббота, и у меня появился благовидный предлог остаться дома в воскресенье, когда остальные пошли в церковь.
О, эти долгие, нелюбимые часы, которые мы проводили в церкви, о, эти потраченные впустую золотые часы! Ради чего мы туда ходили? Даже если верить, что некая Непостижимая Сущность, создавшая эту непостижимую вселенную, крайне заинтересована в том, чтобы крошечные атомы в одном из миллионов миров славили ее заученными словами каждый седьмой день недели, вероятно, ей также небезразлично, чтобы слова эти произносились осознанно? А если слабому детскому разуму не под силу уразуметь их смысл, то что там делают дети? Неужели одно и то же наставление способно возвысить и принести успокоение папиной душе и моей? Потраченные впустую золотые часы, в которые нас убеждали не желать жены, вола и осла ближнего своего. Нас оторвали от коньков ради благой вести: Господь — не три непостижимости, а одна!.. Боюсь, вряд ли это утверждение смягчило наши сердца и заставило отнестись к нему более дружелюбно.
Однажды даже папа счел бы излишней заповедь, запрещающую нам желать родню и скотину ближнего — по крайней мере в том, что касается чужих дочерей. В воскресенье в самой нарядной и тесной одежде мы шли в церковь. Роуз, младшая дочь Джонстонов, была нашей ровесницей. Папа нагнулся, чтобы завязать шнурок, и Роуз из чистого озорства засунула пригоршню снега ему за шиворот. Воскресенье, порог церкви, дочь хозяина дома, быстро тающий за пазухой снег… Что тут скажешь? Разумеется, папа промолчал. В молчании мы с Кеном вошли в церковь, оглядываясь на Роуз и ее сурового отца и гадая, собираются ли ее наказать, и если собираются, то как скоро. В церкви папа опустился на колени, забыв обо всем на свете, кроме своего Бога. Но когда он встал с колен и сел на скамью, то наверняка пожелал бы хорошенько отшлепать дочь старинного приятеля, храни ее Господь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});