не желал и не мог уже отделаться.
— Вы сказали сейчас, — произнес Горский, вскинув головой и как бы очнувшись, — что слышали обо мне от Тарусского, которому я оставил карточку. Вы знакомы с ним?
— Да, знаком. Он гостит у Софьи Семеновны Власьевой, здешней помещицы.
— У Софьи Семеновны Власьевой? — переспросил Горский.
— Да, и ездил в Москву по делам.
— Вы не знаете, она… она поручала ему какие-нибудь часы?
— Старинной работы, маленькие?
Граф облокотился и закрыл глаза рукой. Казалось, он забыл в эту минуту, что не один в своей библиотеке, и задумался так глубоко, что Алтуфьев затих в свою очередь из уважения к старику, не желая тревожить его.
— Нет, этих часов был всего один экземпляр, — заговорил Горский, тихо-тихо и медленно произнося слова, не отнимая руки от глаз, — они были работы Симона Конарского, основателя «Юной Польши», члена тайных итальянских обществ. Часовое мастерство помогало ему скрывать свою деятельность. Он все время работал над этими часами… Других таких не может быть… Под видом часовщика жил он в Польше с тридцать шестого года и вел пропаганду, у Родзевича в лесу устроил типографию для прокламаций, был пойман и казнен в тридцать девятом году. Нет, других таких часов не может быть… Вот что, молодой человек: вы когда будете во Власьеве?
— Я поеду туда сегодня вечером, — ответил Алтуфьев и покраснел.
— Можете вы исполнить мою просьбу?
— Пожалуйста!
— Передайте Софье Семеновне, что я, граф Виталий Александрович Горский, прошу у нее позволения приехать к ней, чтобы посмотреть на ее часы, действительно ли это — работа Конарского? Мне указал один часовщик в Москве, что господин Тарусский привозил чинить их; я заезжал к господину Тарусскому, но не застал, а потом он уехал.
И Горский встал со своего места, как бы показывая этим, что на сегодня беседа их кончена.
Глава XV
С неопределенным смутным чувством оставил Алтуфьев Спасское. Когда он приехал домой, то узнал, что Рыбачевский укладывается и переезжает на житье к вернувшемуся вчера к себе другу своему, графу Горскому.
Вечером Григорий Алексеевич, как и обещал, приехал во Власьево и, выбрав удобную минуту, сообщил Софье Семеновне о том, что случилось с ним в Спасском, и передал ей просьбу графа.
Однако она наотрез отказалась не только показать часы Горскому, но вообще принять его у себя.
— Нет, — сказала она Алтуфьеву, — я нахожу его появление во Власьеве совершенно лишним.
Сказала она это так определенно, что нечего было возразить.
Алтуфьеву пришлось довольствоваться ее ответом.
От этой неудачи ему было немножко не по себе, и он сидел за чайным столом несколько раздраженный.
Чай пили в комнатах, потому что к вечеру стало облачно и пошел дождь. Погода, сменившая ясное утро и вчерашний хороший день, подходила к общему настроению.
Все чувствовали себя усталыми и нервными, как вообще чувствуют после шумного дня удавшегося веселья, когда это веселье уже прошло, выбив из колеи повседневную жизнь, и жизнь сразу еще не наладилась снова по-прежнему. На столе стояли вчерашний праздничный пирог, сегодня холодный, и остатки закусок.
В буфете оказалось много вещей, разбитых прислугой. В зале ножка у стула была сломана неизвестно когда и кем, может быть, и гораздо ранее, но этот стул стоял спокойно у стенки в углу, а теперь выяснилось, что он сломан.
Тарусский был сконфужен тем, что при разборке сцены попортили несколько парниковых щитов, употребленных им в дело. У фортепиано лоп-нуля струна, и Вера не могла играть на нем сегодня.
Однако всем хотелось, чтобы сегодня было, как вчера, и потому старались искусственно поддерживать веселое настроение, но это не удавалось — вчерашний день уже прошел.
Один барон казался особенно в духе, что приводило в уныние Веретенникова, воображавшего, что причиной этому — благосклонное отношение Веры к его сопернику. Он не знал, что Нагельберг оттого был в хорошем настроении, что окончательно уладил с Рыбачевским утром, перед отъездом того к Горскому, продажу имения, так что теперь осталось лишь исполнение некоторых формальностей по вводу во владение и совершению купчей крепости.
Владимир Гаврилович налил себе столько сливок в чай, что их не хватило Анне Сергеевне, и, чувствуя общее недовольство за вчерашнее свое поведение, старался держать себя с достоинством, а потому пугался и говорил глупости. Алтуфьев приглядывался к нему, удивляясь, что в этом простоватом, смешном даже человеке открылись вчера несомненные черты врожденного, природного благородства. Ему приходилось встречать таких русских людей, и ему нравилось это. Он знал, что барону, напротив, неприятны такие люди, потому что понять их не может.
Владимир Гаврилович затеял политический разговор и, надеясь понравиться Нагельбергу, заявил, не известно по каким источникам, что освобождение крестьян было предписано нам Европой.
Алтуфьев вспыхнул и накинулся на барона, который в ответ Владимиру Гавриловичу сказал, что прямого предписания от Европы не было, но что вообще «пора нам» из темного московского рабства стать европейцами.
— Никогда мы, русские, рабами не были, — заговорил вдруг, воодушевляясь, Григорий Алексеевич, — западному человеку понять это трудно, потому что он сам — раб в душе и был рабом владык своих, возмутился, как раб, был рабом революции, а теперь стал рабом капитала.
— Ой-ой, как грозно! — рассмеялся барон. — Откуда же это такая разница-то? Европа — раб, а русский дух свободен? Это что-то новое. Я не слыхал об этом.
— Может быть, и не слыхал и почувствовать не можешь, потому что ты немец.
— Да как же это? Мы видим…
— Мы видим, — перебил Алтуфьев, не давая говорить Нагельбергу, — что запад, получивший свою культуру от языческого Рима, наследовал его понятия целиком. К этим понятиям приноровили даже христианство. Там владыка обоготворился и первосвященник стал непогрешим в своих вещаниях, как папа. Там, в христианской церкви, развилась инквизиция! Этого одного довольно…
— Ну, а в России? — спросил барон.
— У нас царь — помазанник Божий, но не языческий владыка-бог. Мы не заимствовали языческой культуры с ее роскошью и мнимыми благами. Наша культура росла на почве православия, христианства. На западе царская власть возможна лишь при поддержке сословием аристократов и такого же аристократического духовенства. У нас никогда не было и нет аристократии как отдельной касты или сословия. Это — корень понятия нашей государственности. На западе Наполеону, чтобы стать великим, нужно было сделаться императором из простого смертного, а у нас величие императора Петра — в работе простого плотника. Опрощение, которое доведено ныне толстовцами, может быть, до крайности, не Толстым придумано. Все наши великие люди всегда так или иначе «опрощались» — император Петр, Суворов,