На фоне многочисленных декларативных осуждений Наполеона и отказов от каких-либо честолюбивых замыслов весьма характерны проговорки, которые изредка мелькают в декабристских текстах. Одну из таких проговорок подслушал и записал А. С. Пушкин за М. Ф. Орловым: «O… disait en 1820: “Révolution en Espagne, révolution en Italie, révolution en Portugal, constitution par ci, constitution par lá… Messieurs les souverains, vous avez fait une sottise en détrônant Napoléon”»[180]. Характерно, что Орлов, готовящий революционный переворот в России, думает о том, как Наполеон подавлял бы революции. При этом декабрист явно злорадствует по поводу провала политики Священного Союза, понимая, что после удаления Наполеона на остров Святой Елены никто не в силах проводить эффективную общеевропейскую политику. И это обстоятельство лишь разжигает честолюбивые планы самого Орлова.
В июне 1820 г. Орлов получил назначение на должность командира 16-й дивизии. Сразу же в письме к П. А. Вяземскому из Киева он весьма недвусмысленно сожалел: «Жребий мой не слишком завиден, хотя многие, может быть, и завидуют. Какая бы разница, ежели б я получил дивизию в Нижнем Новгороде или в Ярославле. Я бы был как рыба в воде»[181]. Почему в Нижнем или в Ярославле Орлов «был бы как рыба в воде», догадаться нетрудно. Как в свое время показал Ю. М. Лотман, Орлов в это время вместе с известным богачом, оппозиционером и чудаком М. А. Дмитриевым-Мамоновым является членом Ордена русских рыцарей. Под Москвой, в Дубровицах, у Мамонова было поместье, представлявшее собой военную крепость с артиллерией, оставшейся еще со времен войны 1812 г., и обученными военному делу крестьянами, носящими военную форму. По справедливому замечанию Лотмана, «вместе с дивизией Орлова это составляло вполне реальную угрозу»[182]. Возможно, что это понимали не только Орлов и Мамонов, и честолюбивому генералу дали дивизию подальше от центра – в Кишиневе. Но и далекий Кишинев, когда началось греческое восстание, оказался весьма перспективным с точки зрения военного переворота местом. Это явно подогревало воинственный дух боевого генерала. Видимо, желая «полюбоваться на себя в зеркале истории», он писал А. Н. Раевскому: «У меня 16 тысяч под ружьем, 36 орудий и 6 полков казачьих. С этим можно пошутить»[183].
О том, как именно собирался «шутить» Орлов, свидетельствует весьма любопытный документ, обнаруженный С. С. Ландой в труде греческого историка Филимона. Согласно приводимым им сведениям, Орлов имел договор с руководителем греческого восстания А. Ипсиланти о том, что он со своей дивизией перейдет пограничную реку Прут и вступит в «княжества как самостоятельный начальник»[184]. Этот акт означал бы не просто поддержку греков. Нарушивший присягу Орлов автоматически становился мятежным генералом во главе собственной армии. Идея движения этой армии на Петербург напрашивалась как бы сама собой. И подтверждением этому служит выступление Орлова на Московском съезде Союза Благоденствия в начале 1821 г.[185] Как следует из доноса М. К. Грибовского, «Орлов, ручаясь за свою дивизию, требовал полномочия действовать по своему усмотрению, настаивал об учреждении “Невидимых братьев”, которые бы составляли центр и управляли всем; прочих разделить на языки (по народам: греческий, еврейский и пр.), которые как бы лучи сходились к центру и приносили дани, не ведая кому; о заведении типографии в лесах, даже делании фальшивых ассигнаций для доставления Обществу потребных сумм»[186].
Совершенно очевидно, что речь шла о крупномасштабной войне против российского правительства с использованием не только вооруженных сил, но и пропаганды и фальшивых денег. Именно такую войну вел Наполеон в России в 1812 г. При этом, с учетом документа, обнаруженного С. С. Ландой, Орлов собирался воевать как в России, так и в Европе. Сама идея общеевропейских революционных войн была составной частью наполеоновского «мифа»: человек, которого революция из ниоткуда выбрасывает на поверхность, железной рукой кладет конец самой революции и устанавливает новый порядок в Европе.
Когда Орлов готовился начать военную революцию и как бы повторить судьбу Наполеона, А. С. Пушкин неожиданно выступил с новыми идеями, способными, как ему казалось, предотвратить рецидив бонапартизма в Европе. Отношение Пушкина к Наполеону в период Южной ссылки было двойственным. С одной стороны, он одним из первых европейских авторов откликнулся на смерть Наполеона большим стихотворением и внес свою лепту в создание наполеоновского «мифа»[187], но, с другой стороны, его стихотворение 1821 г. означало и прощание с героем:
Чудесный жребий совершился:Угас великий человек.В неволе мрачной закатилсяНаполеона грозный век[188].
Совпадение смерти Наполеона с начавшимися на юге Европы революциями и греческим восстанием наводило на мысль о начале нового исторического цикла. Предшествующий период принес осознание недопустимости рабства и абсолютизма, теперь, по мнению Пушкина, люди должны осознать «la ridicule atrocité de la guerre»[189]. Это высказывание имело совершенно особый смысл в начале XIX в. Тогдашние представления о войне и мире кардинально отличались от современных. Для поколения людей, выросших в период 1792–1815 гг., война была совершенно привычным и нормальным занятием. Мир же, напротив, воспринимался как аномалия, чаще всего ассоциировался с перемирием и сопровождался каким-нибудь географическим эпитетом, вроде Амьенский мир, Тильзитский мир и т. д. В 1812 г. русские боялись не войны, а мира. Парадоксальность ситуации заключалась в том, что к миру стремился агрессор Наполеон, неоднократно предлагавший Александру I прекратить войну. Русские же в своем большинстве, начиная от солдата и кончая императором, хотели войны. Пять лет, отделивших Ватерлоо от революций на юге Европы, мало что изменили. Поэтому, когда они начались, люди типа Орлова почувствовали себя востребованными. Им казалось, что история повторяется и предоставляет им шанс, какой она в свое время предоставила Наполеону.
Однако Пушкину попытка реализации этого шанса представлялась весьма опасной. Поэт размышляет над альтернативными путями выхода из революционных кризисов. Бонапартистские замыслы Орлова вызывают у него тревогу и острое желание вести полемику. Жена Орлова Екатерина Николаевна писала брату, А. Н. Раевскому, из Кишинева 23 ноября 1823 г.: «Мы очень часто видим Пушкина, который приходит спорить с мужем о всевозможных предметах. Его теперешний конек – вечный мир аббата Сен-Пьера. Он убежден, что правительства, совершенствуясь, постепенно водворят вечный и всеобщий мир и что тогда не будет проливаться иной крови, как только кровь людей с сильными характерами и страстями, с предприимчивым духом, которых мы теперь называем великими людьми, а тогда будут считать лишь нарушителями общественного спокойствия»[190].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});