Он вышел из гостиницы, покурил, озираясь, и пошел в поселок.
В поселке были добротные дома с высокими заборами, лиственницами, кедрами, воротами: сибирские крепости. В Средней России не так, там хлипкие плетни: глядите, что тут скрывать — одна голь. На улице никого. Рабочий день. Лает собака. Возле дома трактор в пыли и копоти. Может, где-то также причален и “ГАЗ” с желтой бочкой и синей надписью.
Но нигде не было видно этой машины.
И спросить не у кого.
Вдруг откуда-то вырулили белоголовые смуглые пацаны вдвоем на одном велосипеде. Остановить их. Спросить.
— Чё-ё?.. Молоковоз?
Посмотрели друг на друга.
— Дядь Сергей, — сказал один другому.
— А его дома нет. На работе.
— Может, приехал на обед?
Посмотрели друг на друга. Начали объяснять, перебивая друг друга.
— А что, если вы туда поедете, а я буду сзади идти?
Переглянулись. Один согласился, но второй его ткнул в бок:
— Ты чё-ё? забыл?
Второй почесал за ухом, нахмурился.
— Нет, — сказал он, — нам в другую сторону.
— Ладно, — вдруг сказал первый, — покажем.
Второй удивленно вытаращился на него:
— Чё зыришь? садись.
Они оседлали скрипящий велосипед и поехали, оглядываясь и виляя. Он шел за ними.
— Во-он, — в конце концов показали они, остановившись.
— А, спасибо!
— Да чё. — Они развернули велосипед и поехали назад.
Возле указанного дома машины не было. Но, возможно, ее загнали во двор. Он подошел к серо-черным воротам, взялся за теплую от солнца скобу, потянул на себя. Дверь была заперта. Он постучал скобой. Тишина. Посмотрел в щель. Пустой двор. У дома возле будки лежит собака, лохматый бок вздымается и опускается, часто дышит, жарко. Так жарко, что лень лаять на стук.
Что делать? Здесь подождать? Или пойти... куда? В какую-нибудь контору.
Странно все.
У меня пропала жена.
Ее увезли.
Надо запомнить этот дом. Возможно, придется вернуться сюда.
Пошел по улице. Снова — ни души.
Может быть, она уже в гостинице?
Дежурная встретила его с улыбкой, но тут же свела темные брови: “Позвонили из больницы”.
— Она в больнице?
— Да, там.
Несколько мгновений смотрели друг на друга.
— Не волнуйтесь, сказали, ничего уже страшного. Я узнала. Это обычное.
Больница: обширная территория с одноэтажными длинными деревянными домами среди пихт, сосен; в центре кирпичное двухэтажное здание. Всюду мелькают белые халаты, лиловеют-синеют пижамы и халаты больных. Немолодая женщина на скамейке кормит грудью ребенка; озирается, достает из застиранного халата сигарету, закуривает, энергично выдыхает, разгоняя дым, чтобы, наверное, не заметили; да, курит украдкой.
Медсестра или врач, у нее широкое смуглое лицо, узкие глаза, как будто полные нажженных углей.
— Придите вечером, — сказала она. — Или лучше завтра. Она спит. Нет, ничего страшного. Токсикоз. Пройдет небольшой курс терапии.
Вышел за ограду больницы, постоял. Нашел столовую. Перекусив, отправился к реке. Та же самая река, они поднялись вверх по течению на самолете. Здесь она была чище, напористее, громче: хлюпала и шипела, переливаясь на перекатах. Скалы с соснами отражались в воде, трещины змеились, уползали вверх к корням сосен. На реке сильнее был хвойный дух.
Искупаться?
Вода прохладная.
Нет, передумал. Вернулся в гостиницу. Мягкий оживленный взгляд дежурной. Протянула ему ключ.
Номер на втором этаже, деревянные две кровати, стол, над столом небольшой квадрат зеркала, удерживаемый блестящими зажимами. Водопровода нет. Умываться — в коридоре. Из окна вид на округлые горы в зеленой губке сосен.
Надо было спросить о вещах.
За стеной радио, из-за другой стены — чей-то кашель, смех.
Растянулся на кровати, глядя сквозь стекло в небо.
По коридору иногда кто-то проходил. Встал, открыл окно. Птичий свист. Треск трактора. Собачий лай. Детские голоса. Задремал.
Спустился в вестибюль. Вместо кареглазой белокурой дежурной пожилая алтайка в очках. Отдал ключ.
Пошел было в больницу, но приостановился, повернул в другую сторону. Раз врач или медсестра сказала. В столовой только два посетителя, что-то ели и втихаря выпивали. Он взял макароны, гуляш, стакан березового сока. Пил кисло-сладкую туманную водицу, думая, что берез здесь как-то не замечал, откуда-нибудь привозят. Мужики разлили остатки водки, подмигнули друг другу, выпили. В любую погоду, в любом уголке страны. Солнце косо лило лучи на окна столовой. По щекам скатывались капли. Утираясь платком, вышел. Еще не поздно пойти в больницу? Но, может быть, она уже спит.
Направился снова к реке, отошел к скале, разделся. Прозрачная вода охватила ноги холодком. Сквозь безостановочный поток воды видны были камни, серые, белые, зеленоватые; вошел еще глубже, окунулся, поплыл, ухая. На самом деле вода была не холодной. Сильное течение сносило, он подплыл к берегу. По не остывшим даже вечером камням вернулся к скале. Уже снова хотелось окунуться. Отлично! Они должны были сюда приехать.
Утром в окне — синее небо.
Завернул в столовую.
Потом дожидался ее перед входом в одноэтажный деревянный корпус.
Она вышла в линялом то ли фиолетовом, то ли лиловом халате; волосы собраны сзади хвостом, на осунувшемся лице улыбка. Потянулась к нему. Он поцеловал. Запах лекарств. Она предложила пойти на какую-нибудь скамейку.
— Ты завтракал?
— Да.
— По-дурацки получилось, — сказала она. — Что ты подумал?
Он пожал плечами.
— Меня так скрючило, что шофер перепугался и прямиком сюда, — продолжала она, опускаясь на скамейку под пихтами.
— А вещи?
Она растерянно взглянула на него:
— Ой, я как-то не подумала...
— В гостиницу он не привез. Ты не просила?
— Нет. Я... не подумала просто. Но вряд ли этот дядечка...
— Да ладно. Я знаю, где он живет.
— Нет, надо... — Она встала.
— Куда ты?
— Спрошу в приемном.
Вещи там и оказались — рюкзак, сумки.
— Ну вот видишь, — сказала она.
Он кивнул и ответил, что, видимо, у него будет много свободного времени.
— Да, наверное, еще дня три-четыре, — сказала она, — меня здесь продержат.
— Так что это?
— Токсикоз.
— Это я уже слышал. Нельзя без таинственности?
— Отравление, — ответила она, сбоку взглядывая на него.
— Чем? — терпеливо спрашивает он.
— Продуктами распада, — отвечает она тихо.
Он думает. Достает сигарету.
— Звучит... угрожающе.
— Ну, просто это результат... новой жизнедеятельности, — с усилием выговаривает она и улыбается.
— А? уже?..
Она кивает.
Мимо проходят больные с большим алюминиевым чаном, накрытым желтой крышкой, медсестра идет позади с эмалированным ведром, на котором небрежно намалевана цифра 5.
Он молчит. Она тоже. Чертит носком по земле в желтых хвоинках и выпотрошенных птицами шишках. Вспыхивает спичка. Она отворачивается.
— О, не кури, а?
Смял зажженную сигарету о коробок, сыпля искры, табак на колено.
— Вообще, конечно...
— Что?
— Что... что значит: не хотела стреноживать?.. Это нелепо... здесь.
— Почему? Я сказала не здесь, а в Бийске, — напомнила она.
— Какая разница. Все равно поздно. Мы могли бы остаться. Никуда не поехали бы. Или...
— Что?
— Да вот и все.
Она ничего не отвечала, чертила носком.
— Я сначала сама не знала. Думала, ну мало ли. У сестры была задержка однажды чуть ли не в два месяца. И у меня... иногда смещалось... ну. Вот. А потом уже, когда стало ясно, уже было поздно, мы собрались.
— Никогда не поздно.
— ...Что?
— Остановиться. Сдать билеты. Велика беда.
Он поддал ногой пустую шишку. Поднял голову. Перед ним остановилась женщина с ребенком. Немолодая. Переводит близко посаженные глаза с него на нее; откашливается.