Снег на голову
Бытовая картинкаРабочие жалуются на непорядки в амбулаториях.Из писем рабкора
Бывает и такой снег на голову, что болит у рабочего зуб.
Ветром надуло. А может быть, просто испортился.
Не стану хвалиться, но боль держалась такая, будто мне петухи десну клюют. Так что в голове шум и невыносимое кукареку.
Про девицу в амбулаторной приемной я ничего не говорю.
Есть там такая, в малиновой кофте. Она записки пишет. Пусть пишет. А у меня зуб. Мне рвать надо. Я прямо в кабинет.
Сижу я в кабинете, уже закрыл глаза и навеки простился с семейством. А врач вдруг кладет орудие – клещи на полку и говорит:
– Напрасно вы рот открыли. Закройте. Я вам ничего драть не могу.
– Почему?
– Больных мало.
– Как мало? А я ж кто такой? Меня вам мало?
Оглядываюсь и вижу, что сижу на какой‐то чепухе. Не зубное кресло, а просто стул, обыкновенный кусок дерева.
– Тут нужен специально больной, чтобы держал его за спинку.
– Пусть, – говорю, – малиновая девица держит.
– Невозможно. Она у нас нервная и от одного вашего вида может в истерику впасть.
Сижу. Но тут пришел один, пломба у него, слава тебе, вывалилась.
Он хватает стул и держит его изо всей силы. Я открыл рот и кричу:
– Дергайте!
– Чего вы кричите? – изумляется врач. – Ничего я драть не могу. Мне еще один больной нужен.
– Зачем? – спрашиваю я. – Зачем вы меня мучите? У меня во рту вместо зуба пожар!
– А кто лампу будет держать? – спрашивает хладнокровный врач. – Нет у нас правильного зубного кресла и – никаких гвоздей.
Наконец приходит еще один парень с побитыми зубами.
Он светит, врач дерет, малиновая девица от моих криков катается на полу, а парень с пломбой пыхтит и держится за стул, как утопленник.
Выдрали…
Бывает же такой снег на голову, что у рабочего болит зуб!
1924
Политграмота плюс корова
На последнем цеховом собрании в Чертково Ю.‐В. после читки политграмоты были разыграны сапоги. На следующей читке будут разыграны часы и серьги одного из телеграфистов.
Рабкор1
Лектор приятно поразился и почувствовал даже волнение в крови – на политграмоту навалило множество людей.
Правда, в зале с рук на руки перепархивала чья‐то в лоск начищенная пара сапог.
– Товарищи! – начал лектор. – Сегодня нам надо разобрать вопрос о том, что же такое, в сущности, капиталистический строй.
– Хром! – хватающим за душу голосом сказали в углу. – Не видно разве!
В ответ на такое ошеломляющее заявление из середины зала поднялся член союза телеграфист Феодулий и едко заявил:
– Прошу сапог моих не порочить, бо они шевровые, причем цена выигрышного билета только 20 копеек, прошу взявших билет в кредит немедленно внести деньги.
Кое-как Феодулия усадили.
Лекция продолжалась, хотя лектор говорил уже не так бойко.
2
Следующая читка политграмоты носила уже более игривый характер.
По залу летали не сапоги, а золотые серьги. Разыгрывал член союза Кишкин-Кошкин.
На живую руку организованная ударная двойка, под тихий вой лектора о наемном труде, тут же распространяла оставшиеся билеты.
У лекторского стола, связанный по всем четырем ногам, лежал совершенно юный баран.
Он тоже разыгрывался.
Когда читка докатилась до основных противоречий капиталистического строя, к лектору подошел бараний хозяин и ласково сказал:
– Не мучь дитю! Сохнет баран! Тоже лежит от здесь два часа.
Лектор смущенно замолчал, и лотерея началась немедленно.
3
В третий раз собрание встретило лектора с восторгом:
– Пришел, пришел!
– А мы вас ждали-ждали!
– А мы вас жда-жда-жда!
– Можно и начать!
– Мме-мме-мме! – раздался звучный бас.
Лектор глянул в сторону баса и обомлел.
Бас принадлежал взрослой корове шестнадцати пудов весу. – Итак, начнем! – возвестил член союза Феодулий. – Би-ле-ти-ки кладутся в шапку и… Прошу желающих проверить.
Корова приветливо посмотрела на лектора голубыми своими глазами и засмеялась.
Остальная политграмотная лотерея продолжалась в страшном гаме.
4
Так это у вас происходит, дорогие чертковцы, или, может, иначе?
1925
Ассортимент «Четырех королей»
Всё более учащаются случаи принудительного ассортимента. Вместе с ситцем покупателя заставляют брать совершенно не нужные ему неходовые товары.
Из газет
Настасья Пицун, жена своего мужа, деповского слесаря Пицуна, мать пятерых маленьких и вконец оборвавшихся Пицунов, не вытерпела отсутствия мануфактуры в родном ТПО и помчалась за ситцем в ближайший городок.
Простояв с рассвета до полудня под многословной кооперативной вывеской, Настасья все‐таки пробралась внутрь магазина.
Спустя некоторое время она вышла оттуда с тремя свертками разной величины. Лицо Настасьи было несколько перекошено, но, пробормотав «Я своим детям мать», она отправилась домой. – Что ты купила, жена? – угрюмо спросил слесарь. – На то я тяжелым производственным трудом взрастивший свой разряд, чтоб ты покупала фигли-мигли?
– Я своим детям мать! – отвечала Настасья. – Малолетний сын твой Коля ходит без штанов. А ситцу без этой картины и краски для губ не продают. И всего только три метра продали.
Картину повесили на стену. Не пропадать же картине. За нее деньги уплачены.
Картина называлась «Истома».
Изображала она целующуюся пару. Мужчина был в цилиндре, а дама такого вида, что малолетний сын Коля долго не мог оторвать от нее глаз и всё хихикал.
Сыну Коле Настасья чуть не оборвала уши. Слесарь же думал, думал и наконец разразился:
– Мелкобуржуазная картина! Ну, я не виноват! Выдумали тоже – ассортимент!
Сыну Коле сшили штаны, но прочие Пицуны ходили в прежнем виде.
Посему в следующую получку Настасья накрасила губы (не пропадать же краске, за нее деньги плачены или не плачены?) и снова бросилась в кооператив.
Когда Пицун вернулся с работы, жена сидела у холодной плиты и плакала.
– Обед есть?
– Нету обеда!
Обеда действительно не было.
Вместо обеда на столе лежали роковые метры синего с желтыми горошинами ситца, два фунта обойных гвоздиков, флакон духов «Четыре короля» и в толстом переплете книга «Трехсотлетие дома Романовых».
– Что это такое? – страшным голосом закричал Пицун.
– Дочь твоя Татьяна ходит голая, – сказала Настасья, – а ситцу без «Королей» не дают.
– Готовь обед! – упавшим голосом сказал слесарь.
– А деньги откуда? За ситец взяли рубль двадцать, да за «Королей» – два, да за «Трехсотлетие» – полтора. Я своим детям мать! Сын твой Алексей трех лет от роду, срам какой, голозадый бегает!
И запилила.
Случилось так, что заглянул в этот ужасный вечер к Пицуну секретарь месткома. Взглянул и нахмурился.
– Хорошо – сказал секретарь. – Член профсоюза страстные картиночки развесил по стенам? «Трехсотлетие дома Романовых» читает? Хорошая книжечка, товарищ Пицун, нечего сказать! Омещанились, гражданин Пицун.
И стали Пицуна трепать. Вызывали, и допрашивали, и доискивались, выкинуть хотели из союза вон, и только, принимая во внимание чистосердечное раскаяние да принудительный ассортимент, объявили строжайший выговор. А дивных «кооператоров» стали гнать в три шеи.
А теперь, когда Настасья заводит свое: «Юная дочь твоя Шура без рубашки ходит», слесарь энергично машет руками и кричит:
– А ты что – поцелуйных картинок давно не покупала? Пусть ходит! Из «Трехсотлетия» все равно ничего не сошьешь. Не хватает у меня денег на эти «ассортименты». Подожду, пока дивных «кооператоров» не выгонят.
1925
Неликвидная Венера
Братьев Капли, представителей провинциального кооператива «Красный бублик», приняли в бумазейном тресте очень ласково.
Зам в лунном, осыпанном серебряными звездочками жилете был загадочно добродушен.
Он заинтересовался лишь – зачем нужна «Красному бублику» бумазея. Узнав, что и пекаря не согласны ходить нагишом, зам быстро согласился выдать тысячу метров, с тем чтобы мануфактура продавалась братьями по божеской, иначе трестовской, цене.
Взволнованные этим феерическим успехом, Капли быстро помчались в склад.
Там всё уже было приготовлено.
Поближе к выходу лежала столь популярная среди пекарей бумазея (по белому полю зеленые цветы, казенная цена шесть гривен за метр), а рядом с ней пять штук тонкомундирного сукна и семь дюжин прекрасных касторовых шляп.
И сейчас же братья с ужасом заметили, что на всё это добро написан один счет.
Братья слабо пискнули, но сейчас же были оборваны:
– Бумазея без сукна не продается, а шляпы из неликвидного фонда. Впрочем, можете не брать!
Капли не поняли, что такое неликвидный фонд и почему пекаря должны этот фонд на своих головах носить, однако не стали вдумываться. Сзади набегали еще какие‐то кооператоры. Они страстно глядели на бумазею, и было ясно, что они возьмут ее с чем попало, даже если к бумазее будет придано неисчислимое количество Библий в кожаных переплетах.