Так заканчивалась пантомима, ежедневно веселившая публику в течение получаса. Это был лучший номер программы, и я всякий раз старалась посмотреть Фрателлини.
Осенью 1929 года Фрателлини перешли в Зимний цирк. Здесь-то мы с ними и познакомились.
В программе этого цирка было много отличных номеров. Великолепны были бельгийские велосипедисты Рус и Артикс. Эта элегантная пара исполняла виртуозные трюки легко и красиво. Работали артисты в очень быстром темпе, четко фиксируя каждый трюк и в то же время заставляя зрителей забывать о трудности его выполнения.
Особенно мне запомнился трюк Роделлы Рус: разогнав машину, она становилась одной ногой на седло, а другой — на руль велосипеда и ехала по кругу манежа. (В настоящее время советская велосипедистка Алевтина Александрова превзошла по технике бельгийку Рус.)
Еще более виртуозные трюки исполнял Артикс; его двойные пируэты на заднем колесе с приподнятым передним колесом были поразительны. Не менее замечателен был финал номера. Артикс ехал по кругу манежа на велосипеде, Рус сидела у него на плечах. Артикс резко рвал к себе руль, переднее колесо поднималось, и артисты ехали на одном заднем колесе. Зрители по достоинству награждали артистов аплодисментами.
Незаурядным казалось мне и выступление артистов Бретани. Артисты выезжали на манеж на автомобиле-лимузине. Машина, которую вел шофер-ассистент, шла по кругу. Артист ложился на крышу автомобиля и балансировал ножную лестницу; на верху этой лестницы партнерша исполняла трюки. Машина медленно проезжала два-три круга и уезжала за кулисы.
Наши выступления в Париже проходили успешно. Правда, в первый день мы растерялись. Дело в том, что господа, сидящие на цирковых премьерах в первых рядах, обычно выражают одобрение понравившемуся номеру только легкими кивками головы и едва слышными двумя-тремя ударами в ладони. Мы не знали об этом и, если бы не шквал аплодисментов с верхних мест, совсем расстроились бы.
За кулисами нас ожидала большая радость — поздравления артистов, и в частности братьев Фрателлини. С каждым вечером наш успех возрастал. Однажды зрители особенно бурно реагировали на каждый наш трюк. И вот после исполнения самого трудного трюка — копфштейна — несколько зрителей остановили оркестр и один из них произнес речь примерно такого содержания: «Нам говорят, что Россия — страна отсталая, где на глухих улицах можно встретить живого медведя; говорят, что искусство у русских развито слабо. Но когда мы видим выступление русских девочек, показывающих такой номер, мы ясно понимаем, что нас обманывают».
Мы ждали, что после этого выступления нам придется прервать гастроли раньше времени, тем более что и отец, не стесняясь, говорил правду о Советском Союзе. Это вызывало недовольство со стороны дирекции. Но ничего не последовало, и мы благополучно закончили свои гастроли в Париже.
Опасения относительно расторжения контракта были естественны. Когда заканчивается контракт, артист на Западе оказывается в очень тяжелых условиях, а отказ от работы, вызванный даже уважительной причиной — болезнью, поломкой реквизита, — влечет за собой немедленное увольнение. Бесчеловечное отношение к артистам за границей мы проверили на себе. Как-то во время гастролей в Париже я, придя после репетиции домой, почувствовала сильную боль в желудке. Испробовали все средства, но ничего не помогло. Приближалось время спектакля, и отец решил просить режиссера снять номер с программы. Режиссер спокойно ответил, что он не возражает, но не уверен, сможем ли мы, пропустив хоть одно представление, продолжать гастроли. «Болезнь, — сказал режиссер, — это частное дело артиста. Дирекция в таком случае вынуждена расстаться с артистом».
Превозмогая ужасную боль, я работала. После окончания номера я не могла подняться в уборную и села на первый попавшийся стул, чтобы перевести дыхание. Но мое состояние никто не должен был заметить, ибо это могло вызвать неудовольствие дирекции. Оказалось, что у меня был приступ аппендицита, к счастью, закончившийся благополучно.
А наш соотечественник Виктор Тафани-Бедини погиб от гнойного аппендицита, ибо в том же парижском цирке он, больной, был вынужден выступать.
Когда говорят о Франции, я вспоминаю красивый Париж, его шумных, жизнерадостных жителей, легкость, с которой завязываются знакомства. После выступления к нам в уборную приходили поклонники циркового искусства, пожимали руки, выражали восхищение, а юноши-художники предлагали писать наши портреты.
Запомнилась мне и другая особенность парижан — желание заработать побольше денег. В магазинах с нас брали дороже, как только узнавали, что мы иностранцы; шоферы возили нас через весь город, пока на счетчике не появлялась изрядная сумма франков. И, только разговорившись с Розетти, жившими в то время в Париже, мы поняли, что нас обманывали.
Жаль, что мы мало познакомились с Парижем — свободного времени у нас почти не было: днем — репетиции и отдых, вечером — представление. И так каждый день в течение месяца.
Но я увидела и испытала в Париже и другое, от чего отвыкла в нашей стране: жесточайшую эксплуатацию и неуважение к человеку труда. Конечно, парижский цирк нельзя было даже сравнивать с убогим цирком, почти балаганом, Зуева в Челябинске, в котором я начинала свой трудовой путь; насколько у Зуева все было жалко, настолько здесь все было роскошно, ведь в Париже выступали самые знаменитые артисты. И все же между Зимним цирком в Париже и балаганом Зуева оказывалось много общего. И там и здесь директора думали только о наживе, не заботясь о подлинном творчестве. И там и здесь с артистом считались только до тех пор, пока он работал и привлекал публику. Не дай бог артисту во время исполнения опасного трюка сломать или вывихнуть себе ногу — он сразу лишался жалованья. Свой номер артист целиком делал сам, и никому даже в голову не приходило хоть в чем-нибудь ему помочь.
Отвыкнув от жестоких нравов частных цирков, я за границей снова столкнулась с ними и теперь, и относясь к ним уже сознательно, все более ужасалась этим нравам.
Зимой 1930 года мы гастролировали в Риге. Неприглядным и маленьким показалось нам здание Рижского цирка после Парижа. Там нас поражали чистота и уют, на манеже вместо опилок лежал толстый фильц — войлочный ковер, поверх которого клали яркие ковры, менявшиеся в каждом отделении; здесь же все напоминало провинцию, цирк был неуютный, плохо отапливаемый.
Но программа в Рижском цирке оказалась хорошей. Мы встретили знакомых по работе в госцирках: дрессировщика лошадей Э. Преде, клоунов Роллана и Коко — единственных латышей, выступавших в этой программе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});