В то же мгновение Пшеничек ринулся к окну, высадил головой раму и выпрыгнул в сад.
Звон разбитого стекла, ворвавшиеся люди и бегство сына ошеломили стариков Пшеничек. Они онемели от ужаса.
— Держи его! — бесился Дзебек, которому выбитая дверь и поднимающийся Кобыльский мешали подбежать к окну.
— Опять ушел… Эх ты, тумба! Чего смотрел? Под носом был, сволочь!
Кобыльский, потирая ушибленное колено, мрачно огрызнулся:
— Он, пане Дзебек, у вас тоже под носом был…
Дзебек накинулся на старика:
— Ну ты, старая кляча! Собирайся! Мы там тебя подогреем, ты нам скажешь, где он скрывается.
— Пане военный, за что же меня? — мешая чешскую речь с польской, залепетал старик.
— Ты еще спрашиваешь, за что, каналья? Я тебе что говорил вчера, — как только придет, сейчас же заявить мне!
— Так где ж это видано, пане, чтобы на родного сына…
— Ну так вот, мы тебя подучим. Ты за все это ответишь… Марш!
— Куда вы его ведете? — в ужасе закричала старуха.
— Цыц ты у меня, ведьма! Все вы одного поля ягода… Цыц, а то тут тебе и конец…
Старик шел между двумя жандармами без шапки, беспомощно опустив голову.
Кругом стояли молчаливые соседи, недоумевая, за что арестовали честного колесника, всегда тихого, прожившего в этом доме без единого скандала почти двадцать лет.
Через полчаса четверо жандармов ворвались в домик, перепугав детей и жену Патлая. Их приезд сразу бросился в глаза. Здесь жили сахарники. Патлая знали все. Около дома через несколько минут собралась кучка рабочих.
— Что тебе передал мальчишка из тюрьмы? Говори! — как коршун, налетел Дзебек на жену Патлая.
— Я ничего не знаю… — шептала маленькая, худенькая, испуганная женщина. Дети мал мала меньше жались в угол за ее спиной.
— Ну, ты… — Дзебек похабно выругался, — ты у меня заговоришь!
Он торопился. Чутье ищейки подсказывало ему, что именно здесь можно найти след, так или иначе ведущий к тем, кто напечатал воззвание.
— Ну, так вот… Вчера у тебя был этот Пшеничек. Он уже сидит у нас и все рассказал… Конечно, после того, как мы ему всыпали плетей… Так что отпираться бесполезно. Нам только надо сверить. Если же ты будешь отмалчиваться или крутить, то я с тебя шкуру спущу. Говори!..
Женщина попятилась в угол, ей было жутко.
— Я… ничего не знаю…
Дзебек торопился.
— Кобыльский, дай ей для начала!
Четырехугольный Кобыльский, с бычьей шеей и низким лбом дегенерата, поднял руку, в которой держал плетеную нагайку.
И мать и дети вскрикнули сразу — мать от боли, дети от испуга.
— Замолчи, сука… Говори, что тебе передали! Говори! Кобыльский, дай ей еще!
Дикий крик женщины словно ножом резнул стоявших на улице.
— Что они с ней делают?
— Ой, хлопцы, что же вы стоите? Зайдите в дом.
— Может, там над женщиной знущаются, а вы рты пораззявляли…
— Мало того, что человека в тюрьме гноят, так еще бабу мордуют…
— Эй, мужики, пошли!
— Стой! Куда! — крикнул на рабочих капрал, стоявший у двери.
— А что вы с ними делаете?
— Чего они кричат?
— Пусти в хату!
— Почему без понятых?
Услыхав эти гневные выкрики, Дзебек подскочил к двери.
— Это что такое? Разойтись сейчас же!
Никто не уходил. Наоборот, со всех сторон на шум сбегались обитатели пригорода.
— Тетю Марусю нагайкой бьют! Я сам видел в окно… — кричал Василек, забравшийся на забор.
— За что бабу бьете? — глухо спросил у Дзебека пожилой рабочий.
Толпа напирала. Дзебек чувствовал, как страх холодной гадюкой ползет по его спине. Он знал: толпа сомнет его, если заметит этот страх. Он выхватил из кобуры револьвер.
— Разойдись, а то стреляю!
Передний ряд вогнулся, но отодвинуться далеко не мог, так как сзади напирали. Только бородатый рабочий, стоявший перед Дзебеком, не сдвинулся с места.
— Ты этой штучкой не махай! Всех не перестреляешь… Убирайтесь-ка отсюда по-хорошему…
Выстрел ударил всех по сердцу.
Рабочий схватился за грудь, качнулся и повалился на бок. Толпа вокруг него сразу поредела. Жандармы вытащили из дома жену Патлая и швырнули ее в извозчичью пролетку. Держа револьверы наготове, жандармы встали на подножки.
Дзебек и Кобыльский вскочили во вторую пролетку и помчались.
А около убитого собиралось все больше и больше людей.
Слух о том, что польские жандармы убили слесаря Глушко, разнесся по переулкам пригорода. Он проник во все уголки и добрался до самых крайних землянок. Большинство людей устремилось к дому Патлая, чтобы собственными глазами убедиться в этом. Остальные горячо обсуждали случившееся у своих домиков.
— За что убили? — спрашивало сразу несколько голосов того, кто приносил эту весть.
— За Патлаеву бабу вступился. Так его той Кобыльский — знаете, что вышибалой у Пушкальской служил? — застрелил с револьвера.
— Не Кобыльский, а той, что рулетку на базаре крутил. А теперь он у их за вахмистра.
— А где ж закон? Людей убивают ни за что ни про что.
— Закон один — кто палку взял, тот и капрал. Дожились до новых хозяев!
— Да, теперь так: день прожил, не повесили — скажи спасибо. Ну и житуха!
И только кое-где разговоры носили более решительный характер.
— Это о чем вы, хлопцы?
— Да так, языки чешем… Эти гады что хотят, то и делают. А мы все больше на языки нажимаем. Потрепался — и до хаты! А ночью тебе придут кишки выпустят…
— Что ж ты, такой храбрый, здесь стоишь? Пойди к панкам да поговори с ними.
— Чего ты зубы скалишь? Тут людей стреляют, а тебе шуточки!
— Говорил я: не носите, хлопцы, немцам ружей. Теперь вот немцы тикают, а с панками нечем справляться. Так и оседлают.
— Кабы дружный народ, а то каждый за свою шкуру трусится.
— От то-то же! Покажет дулю в кармане и давай тикать, чтоб не поймали…
— Нас тут одних фронтовиков, почитай, человек триста найдется… Не верю я, что все винтовки сдали!
Но тут в разговор решительно вмешивается жена:
— Гнат, иди домой! Иди домой, говорю!
На заводе Баранкевича заканчивала работу вторая смена. У главных заводских ворот скопилась густая толпа пришедших на смену. Часть рабочих прошла через контрольную будку в заводские цеха, остальные, узнав об убийстве, задержались у ворот.
— Чего стоите? Проходите, говорю вам! — кричал старый заводской сторож.
— Успеем… Еще гудка не было.
Андрий кидал в топку последнюю порцию угля.
Стрелка часов подходила к трем. Кочегары сменялись на десять минут раньше других.
— Слыхал, Андрюша, Глушко застрелили ляхи, — сказал, подходя к нему, его приятель, кочегар Дмитрусь.
В котельную входила новая смена, и Андрий уловил отрывистые фразы:
— А у ворот кутерьма начинается!
— Видал, охранники побежали туда?
За окном послышался выстрел. Кочегары переглянулись.
— Что там?
Несколько секунд все молча прислушивались, невольно ожидая следующих выстрелов. Андрий полезло лесенке на кожух котла. Наверху — три узких окна. Одно из них было открыто. Из него были видны заводские ворота. Там творилось что-то неладное. Вся площадь перед воротами запружена народом. Какой-то человек, взобравшись на ограду, что-то кричал в толпу. К воротам один за другим подбегали легионеры, охранявшие завод.
Из соседнего машинного отделения в котельную вбежал младший механик пан Струмил.
— Почему вы не даете гудка на смену? — кричал он изо всех сил.
— Где Птаха? Давайте же гудок!
Видя, что его никто не слушает, механик сам схватил кольцо, прикрепленное к канату, открывающему клапан гудка, и потянул его вниз.
Мощный рев ошеломил Андрия. Он забыл обо всем. Он видел только начинающуюся у ворот свалку, и вдруг — этот рев.
Из всех дверей на заводской двор повалил народ.
Среди рабочих — половина женщин.
Андрий быстро спустился на пол.
Струмил отпустил кольцо. Рев смолк. Только теперь механик увидел Птаху.
— Где ты шлялся?
— Я в окно смотрел…
— А-а-а, в окно! Тогда получи расчет! Тебя нанимали для работы… Принимайтесь за дело! — крикнул Струмил кочегарам и выбежал в машинное отделение.
Андрий несколько секунд стоял неподвижно. Его захватила одна мысль.
Он колебался, отстранял ее. Но она уже завладела его волей. Сердце его замерло, как перед прыжком с высоты. И уже в следующее мгновение он ринулся к двери, запер ее, положил ключ в карман. Затем вернулся к котлам, схватился за кольцо и повис на нем. Рев возобновился.
— Ты что, с ума сошел, Андрий! — кинулись кочегары к Птахе. — Хочешь, чтобы нас всех поувольняли?
Но Андрий не слушал их. Он продолжал тянуть кольцо вниз.