— Да, Мария Федоровна, как мало времени надо человеку, чтобы изменить свое мнение! — задумчиво сказал Морозов.
— Так вот и я говорю то же! — аккуратно причесанная Андреева со слегка припухшими со сна глазами вышла из спальни.
— Поздно легла? — озабоченно спросил Савва, поворачиваясь и целуя протянутую руку.
— Спала плохо! — пожаловалась Мария Федоровна, усаживаясь за небольшой стол с накрытыми для завтрака приборами. — Располагайтесь, Савва Тимофеевич.
— По какой причине бессонница? — Савва затушил папиросу и устроился напротив.
Мария Федоровна принялась разливать чай.
— По причине нестерпимой головной боли. Потому и на собрание сосьетеров вчера не пришла.
— Плохо, голубушка, плохо. Отдыхать надобно больше. Я тебя, пожалуй, к Федору Николаевичу отведу, — Савва отпил глоток чая. — Чудеснейший доктор! Так я говорю, что мало времени надо человеку, чтобы мнение свое изменить! — вернулся Морозов к теме разговора. — Вот еще вчера утром Немирович вам одно сказал, а вечером на общем собрании пайщиков, мне, кстати, это слово, по правде, больше, чем «сосьетеры» нравится, когда параграф семнадцатый устава обсуждать стали, Владимир Иванович не то чтобы говорить — дышал, по-моему, с трудом, этак его скрутило! — отставив чашку, заливисто расхохотался Савва.
— Чем это вы его так поразили, экое вы, право, чудовище! — улыбнулась Андреева, размешивая ложечкой сахар.
Савва достал бумагу из кармана пиджака и, пробежав глазами, нашел нужное место:
— «Порядок и распределение занятий среди членов правления и равно управление хозяйственной частью могут быть изменены только по постановлению собрания большинством голосов, но с непременного согласия на сей предмет С. Т. Морозова. Если же Морозов не найдет возможным изменить существующего порядка, то таковой должен оставаться в силе даже вопреки постановлению собрания», — с победным видом посмотрел он на Марию Федоровну.
— Савва Тимофеевич, голубчик, так это, право, диктатура какая-то! — одобрительно рассмеялась та.
— Это было мое условие создания товарищества. Я намерен сохранить за собой решающий голос в делах правления и хозяйственную самостоятельность. У меня планы большие. Театр более не должен убыточным быть. Потому, здесь все должно быть в одних руках. А Стахович Алексей Александрович, у которого пай второй после моего, умница, со мной заодно. Так что, Мария Федоровна, Немирович на меня осерчал, и поначалу даже отказался входить в состав нового товарищества, а я… — Морозов выдержал паузу, — взял и отказался без его участия дело делать.
Андреева восхищенно хлопнула несколько раз в ладоши.
— В общем, он подумал немного и согласился, — усмехнулся Савва, снова поднял чашку и сделал глоток. — Я от своего отступать не приучен.
— Председателем правления товарищества ты стал, это понятно, — подлила она Морозову чая, — а обязанности других членов правления как распределились?
— Станиславский — главный режиссер, Лужский — заведующий труппой и текущим репертуаром, ну, а Немирович, — Савва сделал паузу, отметив про себя нескрываемое любопытство в глазах Марии Федоровны, — стал художественным директором и председателем репертуарного совета. За мной осталось заведование хозяйственной частью. Ну, и еще там кое-какие мыслишки были… — отхлебнул он чай. — Я хотел, чтобы товарищество обязалось передо мной не повышать платы за места выше тысячи семисот рублей полного сбора, чтобы театр сохранил характер общедоступности. И — о репертуаре. В него не должны входить пьесы, не имеющие общественного интереса, даже если они обещают большой материальный успех. Деньги — это хорошо, но в этом деле не главное.
Андреева задумчиво посмотрела на него.
— И что решили?
— Решать по репертуару будем все вместе. Всем составом товарищества. И — с вами, Маша, — накрыл он рукой ладонь Марии Федоровны, но тут же убрал, заметив входящую в столовую прислугу. — Вы же сами понимаете, как для меня важно, чтобы дело, наше с вами дело, развитие имело.
— Сказанное вами, Савва Тимофеевич, замечательно… Может, все и исполнится… — задумчиво сказала она, снова помешивая серебряной ложечкой сахар в уже остывшем чае.
— Легче… — начал фразу Савва, но замолчал, снова потянувшись к руке Андреевой.
— Что легче? — протянула она руку навстречу.
— Легче вам дышать будет в театре. Я все, что могу — делаю, и сделаю!
Мария Федоровна опустила глаза…
* * *
Зинаида Григорьевна, в платье из темно-вишневого бархата с высоким, простеганным золотыми нитями воротником, вошла в театр «Эрмитаж», еще сохранивший едва уловимый запах краски, и обвела надменным взглядом публику, толпившуюся в фойе. Ее появление было замечено сразу. Женщины, поглядывая на нее, начали перешептываться. Зинаида, высматривая знакомых, теребила длинную нить розоватого персидского жемчуга на шее.
— Здравствуйте, любезнейшая Зинаида Григорьевна! — услышала она за спиной знакомый голос и обернулась.
— Франц Осипович, милый, как я рада вас видеть — протянула руку щеголевато одетому темноглазому мужчине.
— А я уж было подумал, что после строительства вы меня позабыли как страшный сон — рассмеялся Шехтель.
— Забудешь вас, проживая в чудесном доме, который вы построили!
— А как мой любимый камин из песчаника? Надеюсь, семейный очаг радует теплом?
В углу фойе раздался взрыв смеха. Зинаида вздрогнула.
— Радует… — выдохнула она, грустно улыбнувшись. — Вы бы знали, как радует!
— А что Савва Тимофеевич? Будет на спектакле?
Зинаида Григорьевна отвела глаза, придумывая, что ответить.
Спасительный звонок позвал их в зал.
Зинаида заняла свое место и, сложив руки на коленях, устремила взгляд на сцену. Заметив, что руки непроизвольно сжались в кулаки, заставила себя их расслабить. Нельзя, никак нельзя никому показывать, что на душе скверно…
* * *
— Папочка, папочка пришел! — с радостным криком бросилась к Савве темноволосая Люлюта. — Папочка, смотри, мне дядя Сережа какую куклу подарил, — похвалилась она, показывая присевшему на корточки отцу куклу в белоснежном платье, с ярко-голубыми глазами и алым ртом на фарфоровом личике.[18]
— Да уж, — улыбнулся Савва, — и впрямь красавица — Он поднял дочурку вместе с куклой на руки и подошел к огромному окну, выходящему в сад, где деревья, усыпанные молодой листвой, светились под лучами солнца.
— Наконец то весна пришла…
— Пап, а почему осенью листья желтеют? — Люлюта уже находилась в возрасте вопросов «почему и зачем?»
— Они, детка, осенью умирают, а весной рождаются снова.
— Пап, а рождаются снова те же листья, что осенью умерли?
— Нет, Люлюта, другие.
— Люди тоже сначала рождаются, потом умирают, потом снова рождаются… — наморщив носик, сказала девочка. — Те же рождаются, что умерли? — спросила она с тревогой в голосе.
— Нет, маленькая, другие, — Савва поцеловал девочку в щечку. — Совсем другие…
— Но ты и мама ведь никогда не умрете… — тоненьким голоском сообщила Люлюта то, что ей было совершенно очевидно.
— Философ ты мой ненаглядный. Зачем нам с мамой умирать, когда у нас детишки такие чудесные? — засмеялся Савва, целуя дочку в ушко. — А где все?
— Тимоша на дне рождения у своего друга по гимназии, Маша с няней поехали краски для рисования выбирать… — Люлюта заботливо поправила кружевной чепчик на голове куклы. — А мамочка в театр поехала. Быстро так собралась и вот уехала… — расстроено протянула девочка. — А обещала книжку мне почитать…
— Как в театр? — вскрикнул Савва и, опустив дочку на пол, выскочил из комнаты.
— Ферапонт Ферапонт — крикнул он камергеру, уже взбегая по лестнице. — Скорее, костюм готовь, что давеча из «А ля туалет» привезли и галстук серый, ты знаешь. Ганю зови в машину. И быстрее Быстрее.
Уже застегивая пуговицы предательски подрагивающими пальцами, Савва бросил взгляд на стоявшие у стены напольные часы.
«Первое действие „Снегурочки“ заканчивается через полчаса. Надо успеть. Надо непременно успеть. Кто знает, что Зина задумала»
* * *
Первое отделение окончилось. Зрители, переговариваясь вполголоса, стали подниматься с мест. Зинаида, немного выждав, последовала за ними в фойе, невольно прислушиваясь к разговорам вокруг.
— …По мне, так Весну-Красну лучше Савицкой сыграла бы Андреева. У нее такой удивительный тембр голоса, женственность…
— …Андреева очень хороша и в роли Леля, я бы сказал, даже, что на сцене она — олицетворение славянского Эрота…
— …Да-да, я видела в этой роли госпожу Книппер, там совсем другое — не то цыганенок, не то молодой итальянец, такое все горячее, бойкое. А у Андреевой — нечто манящее, поэтическое…