С другой стороны, щемящая тоска не покидала Кмитича, когда он думал о гетмане, словно не увидит он уже больше Януша на этом свете. Вновь и вновь он прокручивал в памяти последнюю минуту их расставания, как они жали друг другу руки, как гетман хлопнул полковника по плечу, как грустно смотрели его голубые припухшие глаза…
— Давай, Самуль, не подведи! — сказал на прощание гетман, и Кмитич, кивнув, вышел из комнаты…
«Не подведи… Увидимся ли еще?» — думал оршанский князь, тяжело вздыхая, покачиваясь в седле, понимая, что прав Януш в одном: он, Великий гетман, нынче политический мертвец, не ему сейчас возглавлять армию и подымать народ на борьбу с захватчиками. Но кто? Сапега? Гонсевский? Или, может, Степан Чарнецкий? Сам Ян Казимир? Может, в самом деле, с Польши начнется освобождение всей Речи Посполитой?
В середине декабря отряд Кмитича, облаченного в белую форму шведского офицера, на взмыленных конях появился в лагере генерала Мюллера.
— Ich ermächtigte der Gouverneur von Livland Herr Magnus De la Gardie,[4] — заявил Кмитич Мюллеру, протягивая грамоту от Великого гетмана. Генерал был польщен, что такого серьезного человека ему прислал губернатор Ливонии, известнейший в Швеции человек и первый человек в BKЛ. Гордость распирала коричневый мундир на груди Мюллера. Вот теперь он в самом деле разгромит этот дерзкий монастырь. Ну, а защитники Ясны Гуры все больше страдали от частых обстрелов и жалящих штурмов. В крепости от бомбардировок, вылазок и атак врага уже погибло более сорока человек, а раненых было еще больше. И этот скорбный список рос каждый день.
С прибытием Кмитича славяне составили четверть всего корпуса Мюллера: восемьсот чехов, литвин и союзных шведскому королю поляков, которых, к удивлению Кмитича, была чуть ли не половина от всех жителей страны. «Да тут не агрессия шведов, — думал Кмитич, — а скорее гражданская война идет!»
Был в лагере Мюллера и некий польский ротмистр пан Заглоба, невысокий, худощавый мужчина со злым взглядом черных глаз из-под вороных бровей. Этот Заглоба раз за разом с остервенением бросался, не боясь пуль, на стены монастыря со своими солдатами, словно католическая святыня была его личным врагом. Однако пули не брали дерзкого ротмистра. Сам же Заглоба абсолютно не общался со своими земляками — ни с поляками, ни с чехами, и лишь с немцами держался на равных. Правда, и немецкие солдаты косо посматривали в сторону Заглобы, не понимая, выслуживается ли тот перед Мюллером или же так ненавидит аббата Кордецкого.
Кмитича Заглоба, видимо, приняв за шведа, встретил вначале вполне доброжелательно, но позже ограничивался лишь короткими ответами и вопросами, не горя желанием общаться с литвинским полковником. Но Кмитичу, впрочем, было наплевать на этого странного темного субъекта. «Интересно, какой он веры?» — думал Кмитич, глядя, как Заглоба после одной из неудачных для солдат Мюллера атак на стену вернулся в лагерь с отрубленной головой кого-то из защитников. Впрочем, Мюллер поступил вполне благородно: он отчитал Заглобу и велел больше таких языческих ритуалов не совершать.
— Мне не нужны их отрезанные головы! — кричал Мюллер на ротмистра. — Мне нужна их крепость!
— Sie macht einen großen Fehler, General,[5] — говорил Кмитич Мюллеру, давая шанс прекратить осаду без провокаций со своей стороны, — это ведь священное место не только для поляков. Сейчас все поляки ополчатся против короля из-за нашей осады, — говорил Кмитич, намекая на то, что штурм монастыря лишь вредит авторитету Карла Густава. Но непрошибаемый генерал повторял то же, что он говорил и аббату:
— Dies ist Krieg, Oberst.[6]
Кмитич обошел орудийные редуты и лично осмотрел двадцатичетырехфунтовые пушки. Эти громилы стояли на четырехколесных деревянных лафетах, окованных железными полосками, чтобы предотвратить проникновение сырости и быструю ломку от отдачи при стрельбе. Кмитич видел печальный для крепости результат пальбы из этих мощнейших гаубиц — вся северная стена представляла из себя щербатые дымящиеся руины, кое-как укрепленные защитниками щебнем, землей, песком и бревнами. Такими же побитыми выглядели и здания монастыря, возвышающиеся из-за северной стены. Похожая картина была и на южной стене, где «работала» вторая тяжелая пушка.
Кмитич наладил и переписку с гарнизоном фортеции. Оказывается, в лагере уже был и свой агент — чешский солдат Владислав из охраны, который относил письма оршанского полковника в крепость. Было согласовано, что Варшицкий предпримет вылазку под покровом темноты у северной стены, а Кмитич под шумок постарается взорвать пушку, досыпав в ствол лишнего пороха.
Постоянное мелькание Кмитича на редуте у пушки канонирами воспринималось нормально — пришел чуть ли не первый специалист в Швеции по тяжелым орудиям. Кмитич же вовсю готовил себе «соломки», заявляя, что канониры слишком часто стреляли из этих орудий и в критическое состояние пушки-гиганты могут прийти в любой момент.
— Не удивлюсь, если завтра же эта пушка разорвется, — качал широкополой шляпой Кмитич, — и это произойдет из-за вас, господин генерал! Вы слишком часто отдавали приказ стрелять по стенам. Не забывайте, что в Швеции от этих громил отказались именно из-за их ненадежности.
Шел снег. Белые мягкие снежинки падали из серых туч, покрывая мерзлую землю первым легким снежным покровом. «Вот опять зима, — думал с грустью Кмитич, — и сколько зим еще пройдет, когда все это закончится?»
Гдаба 7
«ПОДАРОК» СВЯТОГО НИКОЛАЯ
Варшицкий не подвел Кмитича, Кмитич не подвел Варшицкого, так же как и своего друга Михала и аббата. Во время следующей вылазки и стрельбы у стен монастыря в северном орудийном редуте раздался сильный взрыв. Тут же сдетонировал порох, и прогремел следующий, еще более мощный взрыв, взметнув в воздух обломки деревянных заграждений редута, куски глины, языки пламени. Несмотря на то, что Кмитич предварительно отошел на приличное расстояние от огромной пушки, его отшвырнуло взрывной волной шагов на пять-шесть. Как только дым рассеялся, все увидели, что редута не существовало более: лишь дымились обломки укреплений, да торчали два колеса перевернутого лафета пушки. Сам ствол орудия был разорван. И уже через пятнадцать минут Кмитич, весь в глине и мокрый от снега, с запекшейся кровью на губах, руке и на лбу стоял в шатре напротив сидящего Мюллера, мрачного, как грозовая туча. Сбоку от полковника возвышались два рослых немецких солдата с мушкетами. «Похоже, я арестован», — думал Кмитич, глядя, как зло буравят его темные злые глаза генерала.