Бабушка не хотела доставать письма. А когда Паата начал просить, чтобы она сама их прочла, она долго сопротивлялась. Наконец, она уселась на диван и положила ящик с письмами и орденами на колени. Раскрыла первое треугольное письмо, написанное химическим карандашом. Слезы бабушки, капавшие на него много лет тому назад, растворили чернила и оставили на бумаге следы ее тогдашних радостей и переживаний. Бабушка мужественно прочла первое письмо, но не хотела читать другое и третье. Затем сама увлеклась их чтением, и вдруг по морщинистым щекам потекли слезы. Она плакала, она рыдала.
— Бабуля, что с тобой? Бабуля, родная моя, не плачь!
Ты ласкал ее, целовал, успокаивал, а поток слез на ее щеках все усиливался. Увидя это, заплакала и мама. Ты забрал письма и ордена и приступил к их изучению. На следующий день я послал тебя к моей матери:
— Попроси ее, пусть она достанет свое старинное портмоне и прочтет тебе письма от дедушки, покажет телеграмму из военной части!
Мой отец, Александр, работал в типографии, и я часто бывал у него на работе. Мы вместе обедали в рабочей столовой типографии. Его друзья знали меня и баловали. Там я знакомился с тем, как печатаются газеты, книги, журналы. Однажды вечером папу привезли домой на машине скорой помощи. У него была перевязана правая рука. Мы узнали, что огромный станок, который прессовал матрицы, придавил отцу кисть правой руки. Месяца через два повязку сняли, но мы обнаружили, что пальцы перестали сгибаться.
Мой отец ушел на войну добровольцем и ухитрился скрыть от врачебной комиссии свою инвалидность. Некоторое время он проходил курсы военной подготовки в здании школы, где учился я, а затем там устроили казарму. Я каждый день поджидал отца, который вместе со своей частью выходил из здания школы в час дня и направлялся куда-то. "Папа, папа!" — кричал я и пытался тоже идти в ногу вместе с солдатами. Папа улыбался, махал мне рукой, посылал воздушные поцелуи: "Иди, сынок, домой, присмотри за мамой и сестренкой… Учись хорошо!" А однажды он разбудил нас всех в полночь и навсегда попрощался с нами. Спустя несколько месяцев мы получили телеграмму из его части.
И вот я направляю тебя к другой бабушке. Она достала свое старое портмоне с письмами, но "потеряла" очки…
— Не могу читать… Читай сам. Только про себя, не надо вслух!
Очки ты обнаружил у нее в кармане, и после некоторых колебаний она сдалась:
— Ну, хорошо!
Она читала письма медленно. Те же самые треугольные письма, написанные химическим карандашом, со множеством крупных чернильных разводов радости и горя. Вскоре задрожал голос бабушки, а затем последовали слезы, обильные слезы. И тебе пришлось долго ее успокаивать, ласкать, целовать:
— Не плачь, любимая бабуля ты моя! — Ты забрал письма с телеграммой и принялся их изучать.
И когда ты закончил чтение всех этих писем, я спросил тебя:
— Ну что, страшно? Понял, что значит война? Каково было твоим бабушкам воскрешать те события, ведь до сих пор так жива их боль, их горе.
Были у нас и мужские разговоры по этим проблемам, и я замечал, каким более чутким и нежным становился ты по отношению к своим бабушкам. И еще я заметил: ты начал приводить домой своих одноклассников и показывать им ордена и медали своего дедушки, читать некоторые письма. Бабушки доверили их тебе, передали на вечное хранение. Эти письма и ордена, эти неожиданные слезы и вспыхнувшее затаенное горе бабушек, эта история почти сорокалетней давности отныне стали участниками воспитания в тебе благородных чувств. Деды, которым не удалось увидеть своего внука, вошли в твою жизнь как твои добрые наставники и воспитатели. Мой отец, который до сих пор не перестает воспитывать и напутствовать меня, хотя его давно уже нет в живых и я уже давно обогнал его в возрасте, начал помогать мне в созидании Человека.
И чтобы дальше понести память о предках, мы дарим тебе два имени двух славных дедов — Александр и Гиви. Будут у тебя мальчики, назови их этими именами и толком объясни им все. Пусть они познают Великую Отечественную как таковую.
Это было в прошлом году. Приближалось лето. Мы решили всей семьей провести его на море. Вы оба, ты и сестренка, любите море, и мы хотели порадовать вас. У нас были планы увлекательных поездок и прогулок по берегам и городам теплого Черного моря. Ты по календарю каждый день высчитывал оставшиеся до поездки дни. Ходил по магазинам покупать надувные матрацы, удочки, тапочки, плавки. Словом, ты и твоя сестренка жили ожиданием поездки, и когда я принес билеты на поезд, вами овладело радостное успокоение: значит, едем действительно.
Вот такая была ситуация, когда пришли к тебе школьные товарищи: надо организовать трудовую бригаду и поехать летом работать в колхоз, помогать колхозникам собирать чайный лист и ухаживать за виноградниками.
— Мы включили тебя в список! — сказали они и ушли.
Ты расстроился до слез. Что делать? Рушится исполнение мечты, рушится весь семейный план. Нинулька заплакала. Она отказалась ехать без тебя, да и нам не хотелось без тебя ехать.
Вечером мы с мамой начали вместе с тобой обсуждать создавшуюся ситуацию. Все зависело от твоего решения. Можно было пойти к директору школы, объяснить положение, и он, наверное, освободил бы тебя; можно было тоже, наверное, действовать через райком комсомола все обошлось бы без осложнений.
— Это же уважительная причина — вся семья в конце концов собралась на отдых, купили путевки в дом отдыха, купили билеты на поезд. Разве это не уважительная причина, чтобы тебя освободить от трудового семестра? — Мама была готова подать заявление директору школы, описать положение, попросить. Ты был согласен с таким решением, и мы коллективно составили заявление.
А утром, когда мама приготовилась отнести его в школу, ты нам сказал:
— Я поеду в трудовой лагерь. Я обязан туда поехать.
Не надо просить никого, чтобы меня освободили!
Ты думал всю ночь, взвешивал. Тебе было трудно отказаться от мечты, которая вот-вот осуществится. Сколько удовольствий! А что будет в колхозе? Собирать чай, ухаживать за виноградниками, ходить по грязи, спать в общежитии. Нет, в колхозе будет не только это. Ты на этот раз сумел определить себя, познать себя как Человека, имеющего свой долг и свои обязанности, которым надо служить, ради которых порой придется жертвовать своими удовольствиями. Никакие уговоры не помогли — ты не отказался от своего решения. Отмечая, как ты упорно твердил свое "Я обязан, я должен поехать!", я все больше и больше убеждался: может быть, мы уже очень близко подошли к завершению нашей многолетней созидательной — деятельности?
Успокаивать себя, конечно, не следует. Воспитание — скрытый процесс. Это тебе не учение, когда можно передать знания и тут же проверить, как они усвоены. Как проверить, как удостовериться родителям, вырос ли сын честным, преданным, Человеком нового общества? Ни устные, ни письменные экзамены тут не помогут. Надо только тысячу раз удостовериться, что он на деле проявляет верность нравственным ценностям своего общества, ощущая их как личные моральные устои. А потому это твое "Я обязан, я должен!" лучше принимать как рождение в — тебе чувства и сознания долга, которому предстоит еще кристаллизироваться и проявляться в делах тысячу раз.
Только вот какой у нас получился парадокс: мы, всматриваясь в тебя сквозь нашу повседневную суету, оказывается, не смогли заметить, как накапливались в тебе, количественные изменения, ведущие к качественным преобразованиям. По силе инерции вчерашнего опыта мы и в настоящем пытались воспитывать тебя как вчерашнего ребенка, в то время как ты уже успел стать взрослым.
Мы вернули билеты в кассу, сдали путевки в местком, помогли тебе уложить чемодан, и все пошли на вокзал провожать тебя. Там, на привокзальной площади, в честь отъезжающих в трудовые лагеря был устроен торжественный митинг. Вас было несколько сотен. Ты держал знамя…
Ты вернулся через месяц. За это время я все размышлял о том, как у нас в семье шло твое трудовое воспитание. Ведь мы, к сожалению, не смогли приучить тебя к трудовым навыкам и умениям. Правда, мы с тобой любили плотничать и смастерили столик, который стоит на веранде, диван, который у нас в комнате; ухаживали за деревьями, которые мы посадили во дворе; чинили дома краны и убирали квартиру; помогали бабушке закрывать на зиму банки с компотами, тащить с базара и из магазинов продукты. Мы не ленились делать все это и еще многое другое. Мы с тобой перекрасили стены и площадку нашего подъезда, оклеили обоями коридор. Верно, все это было. Но я не могу назвать это систематическим трудовым воспитанием. Это скорее были стихийные трудовые процессы, в которые ты вовлекался по мере надобности. Мы не смогли включить тебя в серьезную, постоянную, целеустремленную трудовую деятельность. Не смогли показать тебе настоящий труд, до пота, до крови. Может быть, над нами довлела подсознательная и, по всей вероятности, излишняя родительская предосторожность, стремление уберечь тебя от сложных работ? Может быть, мы и не знали, как тебя занять постоянным трудом? Эти сомнения не давали мне покоя, пока ты находился в трудовом лагере. Я корил себя и маму за то, что ты не овладел у нас какой-нибудь профессией. Мы чуть передержали, считая тебя ребенком. Потому и волновались.