Читать интересную книгу Разбиватель сердец (сборник рассказов) - Михаил Веллер

– А сунь его домой – и слезы: "Былые походы, простреленный флаг, и сам я – отважный и юный…"

– Дальше. Великий завоеватель не может стабилизировть империю: империя по природе своей существует только в динамическом равновесии центробежных и центростремительных сил. Преобладание центростремительных – завоевания, со временем же и с расширением объесав начинают преобладать центробежные: развал. Один из законов империи – взаимное натравливание народов: ослабляя и отвлекая их, это одновременно создает сдерживающие силы сцепления, но готовит подрыв целостности и развал в будущем! Почему Наполеон, умен и образован, с восемьсот девятого года ощущавший обресченность затеи, не ограничился сильной Францией и выгодным миром?

– Преобладание центростремительных сил, – сказал я. – Завоеватель, мечтающий о спокойствии империи, неизбежно ввязывается в бесконечную цепь превентивных войн: любой не слабый сосед рассматривается как потенциальный враг. А с расширением границ увеличивается число соседей. В идеале любая империя испытывает два противоположных стремления: сделаться единой мировой державой и рассыпаться на куски. При чем тут счастье, Митька?

– При слезах ветеранов этих братоубийственных походов.

– Насыщенность жизни, сила ощущений… тоска по молодости… что пройдет, то будет мило. Вообще – хорошо там, где нас нет.

– Вот так америки и открывали, где нас не было! – взъярился Митька, и снизу снова забарабанили. – Чего ржешь, обалдуй! Если люди, вспоминая, тоскуют, – есть тут рациональное зерно, стоит копнуть на предмет счастья!

– Вот спасибо, – удивился я. – Ни боев, ни смертей, ни походов нам, знаешь, не треба. Хватит. Не те времена. И не ори.

– А какие, сейчас, по-твоему, времена?

– Время разобраться со счастьем. Потому что его некуда откладывать.

– Всю историю, фактически, с ним ведь только и разбирались!

– Да не ори ты! Много с чем разбирались. И разобрались. Человек мечтал о ковре-самолете – и получил. Мечтал о звездах – и получил. Равенство. Радио. Мечтал о счастье – и время получить.

– В погоне за счастьем человек всегда совершает круг. Обычно это круг длиною в жизнь, – сказал Митька грустно.

Но тогда я его не понял.

– X —

Чем менее счастлив человек, тем больше он знает о счастье. Мы знали о счастье все. А система наша разваливалась, фактически не родившись, а только так, будучи объявленной.

Вечером я заперся в лаборатории и стал выкраивать из системы монопрограмму. Мне требовалось счастье в работе. Да, так. Перейдя в иное качество, мы откроем для себя то, чего не видим сейчас.

По склейкам и накладкам обнаружилось, что я не первый. Я не удивился; я выругал себя за медлительность и трусость…

…Уплыл по Неве ладожский лед; сдавали экзамены, загорали на Петропавловке, уезжали на целину; отцвели сиренью на Васильевском, отзвенели гитарами белые ночи. Растаяло изумление: ничто, абсолютно ничто во мне после наложения программы не изменилось. Лишь боязнь покраснеть под долгим взглядом: мы не могли сознаться друг другу в нашем контрабандном и несуществующем счастье, как в некоем тайном пороке.

Нас прогнали в отпуск (всех – в августе!) и выдали к нему по пять дополнительных дней; но это был не отпуск, а какая-то испытательная командировка. Я лично провел его в библиотеках и поликлиниках: кончилось переутомлением и диагнозом "гастрит"; гадость мелкая неприличная. И теперь, презирая свое отражение в зеркале шкафа, я вместо утренней сигареты пил кефир.

– Счастье труда, – остервенело сказал Лева Маркин, – это чувство, которое испытывает поэт, глядя, как рабочие строят плотину! – В бороде его, как предательский уголок белого флага, вспыхнула элегантная седая прядь.

Люся, вернувшаяся в сентябре, похудевшая и незагорелая, с расширенными глазами, даже не улыбнулась. Зато Игорь, после спортивного лагеря какой-то тупой и нацепивший значок мастера спорта, гоготал до икоты.

Более прочих преуспел Митька Ельников: он не написал диплом, был с позором отчислен с пятого курса, оказался на военкоматовской комиссии слеп как кувалда, устроился к нам на полставки лаборантои (больше места не дали), вздел очки в тонкой «разночинской» оправе – сквозь кои нам же тепрь и соболезновал как интеллектуальным уродам, не читавшим Лао Цзы и Секста Эмпирика.

А вот Олаф – молодел: утянул брюшко в серый стильный костюм, запустил седые полубачки, завел перстень и ни гу-гу про пенсию.

В октябре сровнялся год наших мук, и мы не выдали программу. Нам отмерили еще год – на удивление легко. "Предостерегали вас умные люди не зарывайтесь, – попенял директор Павлику-шефу. – Теперь планы корректировать… А на попятный нельзя – не впустую же все… Да и – не позволят нам уже… Ну смотрите; снова весь сектор без премии оставите". Павлик-шеф произнес безумные клятвы и вернулся к нам от злости вовсе тонок и заострен как спица.

И поняли мы, что тема – гробовая. Пустышка. Подкидыш. И ждут от нас только, чтоб в процессе поиска выдали, как водится, нестандартные решения по смежным или вовсе неожиданным проблемам.

С настроением на нуле, мы валяли ваньку: кофе, журналы, шахматы… к первым числам лепя отчеты о якобы деятельности.

И когда вконец забуксовали и зацвели плесенью, Люся вдруг засветилась незеным сиянием и пригласила всех на свадьбу.

Но никакой свадьбы не состоялось. За два дня до назначенного сочетания Люся ушла на больничный, и появилась уже погасшая, чужая.

И понеслось. Развал.

– Ребята, – жалко улыбался Игорь на своей отвальной, – такое дело… сборная – это ведь сборная… зимой в Испанию… "Реал"… судьба ведь… – и нерешительно двигал поднятым стаканом.

– Спортсмен, – выплеснули ему презрение. – Лавры и мавры… изящная жизнь и громкая слава.

– Что слава, – потел и тосковал Игорь. – Сборы, лагеря, режим, две тренировки в день… себе не принадлежишь. А как тридцать – начинай жизнь сначала, рядовым инженером, переростком. Судьба!..

– Не хнычь, – сказал я. – Хоть людей за зарплату развлекать будешь. А что мы тут щтаны за зарплату просиживаем без толку.

– Шли открытки и телеграммы, старик!

Вместо Игоря нам никого не дали. Место сократили. Лаборатория прослыла неперспективной. Навис слух о расформировании.

В конце зимы – пустой, со свечением фонарей на слякотных улицах, от нас ушел Павлик-шеф. Его брали в докторантуру. И ладно.

Безмерное равнодушие овладело нами.

– XI —

В качестве начальника нас наградили "свежаком".

"Свежак" – специалист, данным вопросом не занимавшийся и, значит, считается, не впавший в гипноз выработанных трафаретов. В идеале тут требуется полный нонконформист. В просторечии такого именуют нахалом. Он должен хотеть перевернуть мир, имея точкой опоры собственную голову. Поэтому голова, как правило, в шишках размерами от крупного до очень крупного.

Если у человека есть звезда – его звездой была комета с хвостом сканадальной славы. Неудачник без степеней, пару институтов вывел к свету, но самому под этим светом места не хватило, как водится; а пару ликвидировал, что положения его также не упрочило. Нам его подкинули из Приморья; генеральную тему приютившего самоподрывника инститта он вывернул таким боком, что министерство закрыло институт прежде, чем Академия наук раскрыла рты.

Решили, хихикнула Динка-секретарша, что нам он не навредит…

Забрезжило: свежак закроет тему и мы заживем по-прежнему…

Свежак был подтянут, собран и стремителен. Молча оглядел нас пустыми глазами, вернулся уже с графином и тряпкой: чисто протер пустой стол, стул, телефон. Ветер развевался за ним. Ветер пах утюгом, одеколоном «Эллада» и органическим отсутствием сомнений в безграничности его возможностей. Затем он тронул русый пробор, подтянул тонко вывязанный галстук и погрузился в чтение машинного журнала. Звали свежака старинным и кратким именем Карп.

– Пр-риказываю сделать открытие, – передразнил Лева в курилке.

– Матрос-гастролер, – скрипнул Олаф. – Я уже стар для суеты…

То был последний перекур. На столах нас встретили стандартные стеклянные пепельницы. Угрозы коменданта Карпа явно не интересовали.

– Курить здесь. – Он отпустил нам взглядом порцию холодного омерзения, опорожняя вербно-окурочный кувшин в корзину.

– Ты взглядом сваи никогда не забивал? – восхитился Митька.

– "Вы", – бесстрастно сказал Карп. – Приступить к работе.

И тоном дежурного по кораблю бурбона-старшины предложил "разгрести свинюшник" и представить личные отчеты за полтора года.

Мы написали отчеты. И он их прочел. И сообщил свое мнение.

– Шайка идиотов, – охарактеризовал он нас всех кратко.

– XII —

– Сократ, если Платон не наврал от почтения, имел неосторожность выразиться: "Я решил посвятить оставшуюся жизнь выяснению одного вопроса: почему люди, зная, как должно поступать хорошо, поступают все же плохо…"