…Все едем и едем, останавливаясь лишь на ночь, дать отдых коню и самим поспать… Впрочем, колдун, кажется, и не спит… Та женщина, дом которой они посетили в Верпене, значила для него очень много: чтобы понять это, большого ума не надо. Кроме нее, значит, у колдуна никого не осталось. И у Янаса тоже. Что их ждет в Лакнии?
Смертельный бой.
Эти безликие нелюди убили любимую Николаса. Кому еще, как не нечестивцу графу, продавшему душу Сатане, подчиняются нелюди? Колдун идет в Лакнию, чтобы отомстить.
Но эта битва будет не его, не Топорика. Топорику некому мстить. Разве что Гюйсте Волку, пославшему его на верную смерть, но того теперь не достанешь… Ну ладно. Главное, пока он с колдуном, он в безопасности. А до дальней провинции путь оставался неблизкий. Может быть, как-нибудь само собой все образуется. Господь наш, спаситель Иисус Христос, если уж в катакомбах верпенской канализации сберег, то и после не оставит.
Только вот голодно приходится. Колдун в пище не нуждается, но Янас-то – обычный человек. Пригодились ему те полгода, проведенные с Лесными Братьями. Не один заяц нашел безвременную свою смерть в веревочных петельках-ловушках, не один дрозд пал жертвой глупого любопытства, подлетев на умелый свист слишком близко к мальчику. А на третий день путешествия Топорик из срезанной ивовой ветви стянул себе маленький, но очень удобный лук и, пока ехали через Острихтский лес, сумел подстрелить жирного рябчика. Целиком одолеть не сумел и остатки приготовленного на костре жаркого оставил про запас. И, как выяснилось, не зря.
На закате шестого дня въехали в Халийские пустоши.
Вот уж истинно – пустошь. Как знал Топорик, принадлежала Халия Императору и входила в состав Лакнийской провинции – но только в бумагах имперских картографов. На деле же эта бесплодная земля никому не была нужна, городов и дорог тут сроду не водилось. Ни властей, ни стражников, ни монастырей, ни даже церквей – ничего не было. Желтотравные степи, каменные валуны, огромные, торчащие тут и там, словно обломки древнего гигантского замка, редкие, гнущиеся к земле деревца, болотистые низины и лысые серые холмы – вот и вся Халия. Ветер свистит, не смолкая никогда. Из животных – лишь тощие и осторожные степные волки и крохотные, как мыши, тушканчики. Птиц же не видно. Никаких, даже вездесущего, разжиревшего за годы смут и чумы воронья.
И жителей пустошей, таких же неприветливых и хмурых, как их земли, непросто встретить. Да если и встретишь, рад не будешь. Слезай с повозки, вытряхивай карманы, снимай одежу и проваливай, покуда цел, – так издавна привечали гостей халийцы. А взъерепенишься – получай нож под ребро или дубиной по черепу. Вот потому Топорик, четыре дня правя в степи по солнцу или звездам, старался объезжать длинным кругом любой показавшийся вдали дымок. На всякий случай. Колдун-то хоть и умелый боец, но что-то уж больно неживой какой-то. Может, ранили его серьезно в верпенских подземельях, может, заболел какой-нибудь своей загадочной колдовской болезнью… Одно то, что не ест ничего…
Есть такая старинная легенда, где царь, призвав к себе трех старцев-мудрецов, спрашивал: что быстрее всего на свете? Первый мудрец ответил: птица поднебесная, второй – твой, государь, любимый скакун. Отчего-то царю эти ответы не понравились, и мудрецов, как водится, казнили. А третий, ответивший «мысль», был щедро награжден.
Надо было и этому старцу срубить глубокомудрую башку. Даже, вернее, так – ему в первую очередь.
Нет на свете ничего медленнее и вязче мысли. Николас вдруг понял это, когда Верпен, над городской стеной которого еще алели отблески пожарища, скрылся позади. Осознание, что Катлина теперь мертва и на всей огромной земле не осталось ни одного человека, рядом с которым он мог бы просто лечь и закрыть глаза, не думая ни о чем и совершенно ничего не опасаясь, лишь чувствуя этого, второго, всем телом, как самого себя, – осознание этого вгрызалось в мозг, как жук-короед в древесное тело, проникало все глубже и глубже, ранило, причиняя боль, которая все длилась, длилась и никак не могла кончиться.
Напротив, становилась сильнее.
Если бы до Лакнии было всего несколько часов пути!.. Николасу почему-то казалось, что, когда он найдет того, кто должен ответить за смерть Катлины, эта ядовитая оторопь покинет его тело, и он вновь станет прежним… Проклятая гадина Пелип!..
Но повозка все скрипела, монотонно бухали каменья под колесами, позвякивала на битюге сбруя, тянулись невыносимо длинные дни, сменяясь приторно-черными тоскливыми ночами. Долгая дорога погружала Николаса в бесцветное небытие.
Такого с ним никогда не было. Ни разу за всю жизнь не испытавший человеческого недомогания, Николас теперь чувствовал себя будто пораженным всеми недугами сразу. Воющая пустота в голове дополнялась вполне физической немотой во всех мышцах. Свет больно резал глаза, от каждого движения становилось только хуже, но естественного страха умереть не было. Откуда ему взяться, страху?
«Когда умрешь ты, умру и я», – говорил он.
Катлина мертва, почему же он до сих пор жив? Жив ли? Или все-таки умер? Совершенно невозможно сказать определенно, где он сейчас – среди людей или в мире теней…
Тело отказывалось подчиняться Николасу. Время от времени он вообще терялся в надвигавшейся отовсюду темноте, словно превращаясь в податливый мягкий комок пульсирующей плоти. Возвращаясь в себя, с невероятными усилиями вспоминал – кто он и зачем здесь, на дощатом дне движущейся повозки. А что за человек правит битюгом? Ах, да, тот мальчик-проводник. От него пахнет горьким дымом, лесной густой свежестью и молоком. Запах неопасный, успокаивающий, даже приятный… Куда они едут? В Лакнию… Что ему искать там? Того-кто-ответит-за-смерть…
Память услужливо зажгла горбатый силуэт огнебородого графа. Зачем тебе, Пелип, понадобился эльваррум? Зачем ты убил Катлину?
Катлина! И, потревоженные вспышкой, ржавые зубчатые колеса начинали в его голове очередной виток.
Ночь застала их в голой степи. В багровом свете заката Топорик долго выглядывал неглубокую ложбинку, удобную для ночлега, или хотя бы каменный валун, достаточно большой, чтобы спрятать за ним костер.
Ничего. Только ветер взвевает маленькие смерчи серой пыли и крутит их между редкими колючими кустарниками. Со вздохом мальчик опустил поводья. Значит, придется обойтись без огня. Измотанный битюг тотчас остановился и, опустив морду, фыркая, принялся шлепать сухими губами в тщетном поиске травы. Сломав для него несколько колючих веток, Топорик отправился назад – по следам от колес в пыли. Пару минут назад, перед тем, как встать на стоянку, он приметил торчащие посреди степи колосья камыша. Это могла быть грязная лужа, подернутая вонючей ряской, а мог быть и чистый родник. Перед тем как уйти, он осторожно заглянул в повозку, приподняв полог из грубой рогожи. Колдун сидел в своей обычной позе. Пока мальчик набирался смелости, чтобы позвать его, глаза колдуна засветились желтоватым кошачьим светом. Топорик поспешно опустил полог, отшатнулся и быстро пошел к камышу. Почти побежал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});