Сью хихикала на едва уловимой звуковой частоте, под коленку ей заполз муравей. Она лежала в траве на лесной поляне. На ней была клетчатая юбка в складку – стиль «колледж», футболка, которая задралась и открыла живот, белые спущенные гольфы, правая нога лежала так, будто была вывихнута. Черные лакированные туфли валялись в стороне, брошенные в траву. Яркий свет ламп горел на ее бледном накрашенном лице.
Элиза сидела на пеньке у опушки леса, оттуда она могла наблюдать за всем происходящим. Фил ходил вокруг Сью. фотографировал ее со всех сторон, а его ассистент, молодой человек в кедах, переставлял лампы, периодически поправляя волосы Сью и пудря ей лицо, чтобы не блестела кожа.
– Всё в порядке? – спросил Фил. – Скоро закончим.
– Всё хорошо, просто муравей щекочет.
– Ты же жертва изнасилования, дорогая, никакой муравей тебе уже не страшен.
Все засмеялись, включая Сью, лежавшую на земле. Элиза посмотрела поверх них на двух сарычей, летевших в сторону леса.
– Теперь тихо, не двигайся, ты выглядишь супер, – сказал Фил и дощелкал пленку.
Потом Элиза помогла отнести лампы к машине, а Сью снимала косметику, смотрясь в небольшое зеркальце.
Элиза и Сью сидели на заднем сиденье машины, отодвинувшись друг от друга. Они смотрели в окно, каждая на своей стороне.
– Видно, у девушек не очень много радости в жизни, – обратился Фил к ассистенту. Тот кивнул ему с отсутствующим видом, продолжая разговаривать по телефону.
– Для фирмы молодежной одежды, – говорил он в трубку. – Кампания «Мода на красивую смерть» или что-нибудь в этом духе. Нам нужна утопленница, повешенная и наркоманка. Нет, этого я не знаю, сам спроси у Розенберг. – Потом он продиктовал номер телефона и закончил разговор.
– Кто эта Розенберг? – спросила Элиза, смотря на проплывавший за окном ландшафт.
– Мария Розенберг – это женщина, владеющая целой империей моды, на нее мы все здесь работаем.
Они втроем сидели за круглым столиком в летнем кафе. Ассистент только что попрощался, официант убирал со стола тарелки. Элиза разламывала соломинкой последний кусочек мороженого в стаканчике, как вдруг заметила, что оказалась лишней. Фил держал руку Сью в своей и рассказывал, что на следующей неделе летит на юг, в разгромленные города, и будет там фотографировать для рекламной кампании одежду в стиле «милитари».
– Это не опасно? – спросила Сью.
– Конечно нет. Думаешь, если бы это было опасно, я бы туда поехал? Там уже и так все разрушено. Война теперь на востоке, – сказал он и допил бокал до конца.
– Она всегда молчит? – спросил Фил, обращаясь к Сью, будто Элиза была не в состоянии ответить сама.
– Элиза моя сестринская подруга-сестра-дочка. Оставь ее в покое.
Элиза молчала и возилась с мороженым.
Вечер не принес прохлады. Жара клещами вцепилась в Элизу. Она постоянно проводила рукой по руке или по лицу, как будто хотела стереть с себя жару. Хотя было уже довольно поздно, мимо них проходили потоки людей, как будто никто не спал. Когда казалось, что рев самолетов, расколет небо на кусочки, люди останавливались и смотрели вверх, но так ничего и не видели. Еще долгие минуты воздух вибрировал, как после внезапного налета.
Вдали на черном фоне ночи выделялась белизна колонн бизнес-центров. Где-то там было и ателье Марии Розенберг, ее небольшое освещенное окно. Элиза раскусила мороженое и спустя пару секунд, уже проглотив его, ненадолго ощутила тянущую зубную боль.
Сью и Элиза не разговаривали с тех пор, как на рассвете вышли из машины Фила и вернулись домой. Обеим было не заснуть. Элиза сидела за столом и пыталась написать письмо Георгу. Всякий раз, написав несколько строк, она его комкала. Везде на деревянном полу лежала смятая бумага. Сью ходила с сигаретой по квартире туда-сюда, наступая на нее.
– Всё, хватит.
Элиза снова скомкала лист бумаги и отбросила его в сторону.
– Хватит распускать нервы.
Элиза отвернулась от Сью и плотно сжала губы.
– Я же не виновата, что он работает именно у Марии Розенберг. Все где-нибудь работают, – сказала Сью и, извиняясь, пожала плечами.
Элиза снова повернулась к столу и написала: «Дорогой Георг», затем вырвала страницу из тетради и бросила на пол.
Сью стала снимать со стены фотографии покойного друга.
Около полудня Элиза спросила:
– Ты уезжаешь?
– Да, уезжаю. Элиза отложила ручку.
– Эт-то от-от-отвратительно. Эт-то мерзко.
– Всю жизнь резать овощи, когда у тебя перед носом люди разъезжают по миру, тоже мерзко. Иди поработай, тогда узнаешь. И хватит заикаться, меня это бесит, – сказала Сью, пошла в спальню, повалилась в одежде на кровать и закрыла глаза, пытаясь заснуть.
Господин Розенберг сидел на краю кровати в комнате своего сына и рассматривал на стене плакат с изображением спутника Луны. В руках он держал кипу фотографий: школьница Мария в клетчатой юбочке и белых гольфиках; семнадцатилетняя Мария на велосипеде съезжает с холма, ее волосы развеваются; двадцатилетняя Мария, склонив голову на плечо, смотрит назад, позируя как модель. Одна фотография сбила его с толку: Мария во время их свадебного путешествия, в белом платье и в соломенной шляпе стоит на ступеньках усадебного дома между колоннами портика. Он помнил, что тогда она взбежала на ступеньки и крикнула: как бы она хотела, чтобы у нее был такой же дом. Внизу на фотографии был ровно отрезан угол. Фотография слегка волнилась, будто на нее пролили воду.
Господин Розенберг поднялся, пошел на кухню, кинул фотографии в раковину и поджег их. Они с шипением скукожились в пламени, бумага изгибалась в огне, будто восставала, прежде чем превратиться в пепел. Он устало посмотрел на серый холмик, чувствуя некоторое облегчение, затем решительно открыл кран, смыл пепел и отправился в кабинет. На столе лежали газетные статьи, которые наперебой писали о «случае» с его сыном. С тех пор как его имя появилось в газетах, пациенты один за другим исчезли, и привычные приглашения от соседей тоже прекратились.
Каждое утро, услышав, что пришел почтальон, господин Розенберг спешил навстречу и, стоя в дверях, холодными влажными руками пролистывал газеты в поисках своего имени. Как будто его имя, напечатанное в газете, больше ему не принадлежало. Как будто на него напали и ограбили, прогнали из собственного дома, по которому он теперь передвигался с опаской. Стены уже не были теми же стенами, которые его окружали, когда он с Марией въехал в этот дом. Иногда он неожиданно для самого себя оказывался на лестнице, ведущей на чердак, и выкрикивал имя Марии. Он ходил по комнатам и искал ее смех, хотя и знал, что Марии здесь больше нет, что она живет в городской квартире. Он разговаривал сам с собой, снова и снова рылся в газетных статьях, искал свое имя, искал так, словно его украли. Его имя принадлежало теперь не ему, а тем, кто его печатал, равно как и дом, который все эти годы не принадлежал ему, как и жена, и сын; и тогда он понял, что это значило – умереть.