Читать интересную книгу Скука - Альберто Моравиа

Глава третья

Начиная с этого дня Чечилия стала приходить ко мне один-два раза в неделю, потом через день и в конце кон­цов, спустя месяц после нашего знакомства, почти еже­дневно. Являлась она всегда в один и тот же час, длились ее визиты всегда одно и то же время и проходили совер­шенно одинаково, так что достаточно описать один, что­бы дать представление обо всех. Чечилия извещала о сво­ем приходе звонком, который был таким коротким, что я никогда не мог понять, был ли он действительно или только послышался, но именно по этой нечеткости я его и узнавал. Я шел открывать, Чечилия бросалась мне на шею, и мы целовались. И тут я должен сказать, что Чечи­лия, такая искушенная в делах любви, целоваться не уме­ла. Может быть, потому, что поцелуй представляет собой акт, так сказать, символический, доставляя удовольствие скорее психологическое, чем физическое, а психология, как вы увидите позднее, не была сильным ее местом. А может быть, она не умела целоваться именно со мной, потому что наши отношения были не из тех, что выража­ют себя в поцелуе. Губы Чечилии были холодными, вя­лыми, неподвижными, как губы маленькой девочки, ко­торая, ловя ртом ветер, бежит навстречу отцу и, добежав, радостно бросается ему на шею.

Но с другой стороны, именно во время поцелуя оче­виднее всего обнаруживалась двойственная природа Че­чилии — одновременно детская и женская. Ведь в то са­мое время, как она протягивала мне свои бесстрастные, бестрепетные губы, которые не умели ни открыться на­встречу моему рту, ни проникнуть в него, я всем телом чувствовал, как напрягается ее тело и, выгнувшись напо­добие лука, наносит мне лобком сухой и жесткий удар, в котором выражала себя вся требовательная косноязыч­ность ее страсти.

Первый поцелуй был коротким: он не доставлял мне никакого удовольствия, и я прерывал его сам почти сразу же. Чечилия выскальзывала из моих объятий, швыряла на стол перчатки и сумочку, подходила к окну задернуть шторы и наконец начинала раздеваться — происходило это всегда в одной и той же последовательности и в одном и том же месте: между диваном и креслом, куда она бро­сала, снимая с себя одну за другой, свои вещи.

Я познакомился с Чечилией в июле, когда она носила свою летнюю униформу, которую я уже описывал, — сво­бодную блузу и коротенькую, как балетная пачка, юбку; осенью, с наступлением холодов, она стала приходить в длинном, свободном свитере из зеленой шерсти и в чер­ной, очень узкой юбке, которая доходила ей до колен. Первым делом Чечилия всегда снимала с себя через голо­ву этот свитер, на какое-то мгновение оставаясь с подня­тыми руками и спеленутой головой; потом постепенным, энергичным, всегда одинаковым движением она сдерги­вала с себя свитер и швыряла его, как он был, выверну­тым, в кресло. Теперь она была в одной юбке, голая до пояса, потому что готова была терпеть грубое прикосно­вение шерсти к своей коже, лишь бы ничего не носить под свитером. Она говорила, не хвастаясь, а как бы кон­статируя очевидность, что груди у нее не нуждались ни в каких подпорках, так как стояли сами по себе, но я все– таки считал, что тут был некий кокетливый расчет: ей хотелось, чтобы великолепные ее груди явились моим глазам ослепительным, подобным взрыву видением сра­зу же, как только она сбрасывала свитер. Впрочем, даже эта грудь не снимала общего впечатления незрелости, которое оставляло ее тело: пышная и цветущая, она как будто не имела отношения к хрупкому торсу, из которого вырастала. Этот контраст был особенно разительным, когда Чечилия поворачивалась ко мне спиной — белой узкой худой спиной подростка, и грудь, на мгновение мелькнувшая где-то между боком и поднятой рукой, на­столько с нею не сочеталась, что, казалось, даже сделана была из совсем другой плоти — более теплой, более зре­лой, более смуглой, чем все остальное тело.

Сняв свитер, она, слегка изогнувшись, бралась обеи­ми руками за пояс и, расстегнув, спускала молнию. Юбка падала на пол, и, прежде чем подобрать и положить ее на кресло, Чечилия с тем же нетерпеливым возбуждением, с каким сдирала с себя свитер, несколько раз шаркала по ней ногами. Теперь она была совсем голая, вернее, на ней оставалась только самая интимная часть женской сбруи: пояс с резинками, на ногах — чулки, а на живо­те — прозрачный треугольник слипа. Эта сбруя всегда была перекошена и перекручена, как будто, раздеваясь, Чечилия лишала ее всякой функциональности: треуголь­ник слипа скомкан и скатан, две из четырех резинок рас­стегнуты, так что пояс косо свисает на один бок, один чулок доходит доверху, другой болтается под коленкой. Женственный и в то же время воинственный характер этого беспорядка забавно не соответствовал ее детски бесхитростному, простодушному лицу. Да, Чечилия все­гда выглядела двойственно — женщина-ребенок, и это обнаруживалось во всем, не только в ее теле, но и в жес­тах, и в выражении лица.

И все-таки особенно ярко эта двойственность вы­ступала в контрасте между верхней и нижней частью ее тела. Существуют весовые различия, которые открыва­ются глазу еще до того, как возьмешь предмет в руки. Вещь, сделанная из свинца, непременно покажется нам тяжелее вещи тех же размеров, но сделанной из более легкого материала. Так вот, ниже пояса тело Чечилии, казалось, обладало консистенцией вещей, сделанных из очень плотного и очень тяжелого материала. Каким мощ­ным выглядело место сочленения ног и паха по сравне­нию с местом соединения рук и подмышек. Как контрас­тировали с деликатной худобой торса крутой изгиб пояс­ницы, пышность бедер, массивность и плотность зада. Подросток выше пояса, женщина — ниже, Чечилия на­водила на мысль о тех декоративных монстрах, которые так часто встречаются на античных фресках — этих то ли сфинксах, то ли гарпиях с нетронутой девственной гру­дью, эффектно контрастирующей с мощным животом и ногами.

И в том, как вела себя Чечилия во время любви, тоже легко было заметить контраст между двумя ее натура­ми — женской и детской. Я часто размышлял об этом и пришел к выводу, что Чечилия не знала ни чувства, ни даже настоящей чувственности, ей был доступен лишь сексуальный аппетит, требованиям которого она послуш­но, хотя, может быть, и бессознательно подчинялась. По­коясь в моих объятиях, она была похожа на ребенка, по­слушно открывающего рот навстречу ложке, которую протягивает ему мать. Только ртом у нее было ее лоно, а ложку ей подносил любовник. Чистое детское выраже­ние ее бледного круглого личика находилось в постоян­ном противоречии с той грубой и жадной требовательно­стью, с какой она заставляла меня и себя достигать цели, то есть оргазма, которым она желала насладиться до са­мого последнего спазма. По мере того как соитие обрета­ло свой мощный ритм, движения ее живота становились все более частыми и напоминали своей силой и равно­мерностью запущенный в действие и вышедший из по­виновения механизм, который уже не под силу было ос­тановить ни мне, ни ей. Поначалу едва заметные, слабые и как будто даже ленивые, в конце они становились дви­жениями поршня, который подымается и опускается с силой и неутомимостью автомата. Лицо же ее в это время оставалось спокойным, неподвижным, расслабленным; равнодушное и бесстрастное, оно казалось еще более дет­ским, чем обычно, с этими опущенными ресницами, ма­леньким полуоткрытым ртом, и только по румянцу, вы­ступившему на скулах, можно было догадаться о том, что Чечилия не спит и полностью отдает себе отчет в своих действиях.

Эта своеобразная выключенность души во время любви была особенно заметна у Чечилии в те моменты, когда она, внезапно встрепенувшись, переходила от описанной мною механической пассивности к активно­сти, начиная отвечать на мои ласки. Любовь, которая ведет к воспроизводству человеческого рода, всегда, скажем так, чиста, однако приемы, которыми любовни­ки поочередно возбуждают друг друга, редко бывают чи­сты. И тем не менее все, что делала Чечилия с моим телом, было чисто, потому что ее действия были отмече­ны каким-то странным бессознательным автоматизмом.

Вырвавшись вдруг из моих объятий, она резко припод­нималась, садилась и приникала ртом к моему паху, словно клевала его, и в этом ее неожиданном порыве было что-то сомнамбулическое, словно она делала все это во сне, то есть именно, как я говорил, бессознатель­но. Потом, утолившись, а вернее до последнего исчер­пав все возможности этой ласки, Чечилия снова падала в мои объятия с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом, и у меня опять возникало странное ощущение, будто я видел спящего, который совершал во сне какие-то странные, лишенные смысла движения, а потом, так и не проснувшись, заснул снова.

После оргазма, который сотрясал ее тело, как малень­кий эпилептический припадок, но ничего не менял в не­подвижной апатии лица, Чечилия в изнеможении рас­пластывалась подо мной: одна рука закинута за голову, другая вытянута вдоль тела, лицо склонилось к плечу, ноги еще раздвинуты, как были они в момент соития. Потом, сразу же после того, как я от нее отрывался, Че­чилия мне улыбалась, очень коротко, и это был самый лучший миг нашей любви. Улыбка, очень нежная — ка­залось, к ней прилила вся нежность утоленного жела­ния, — нисколько не противоречила двусмысленной ин­фантильности, о которой я уже говорил: даже улыбаясь мне, Чечилия на меня не глядела и меня не видела; так что, может быть, и улыбалась она не столько мне, сколь­ко себе — благодаря скорее себя за то, что испытала на­слаждение, чем меня, давшего ей возможность его испы­тать. Эта улыбка, безличная и мимолетная, была послед­ней фазой нашего соития, то есть общения и почти что слияния наших двух тел. Сразу же после — нас снова становилось двое, один лежал подле другого, и нужно было разговаривать.