в саду один за другим начали зажигаться бумажные фонари, похожие на огромных светлячков.
Побродив какое-то время по саду, он неожиданно снова увидел императора.
Император отдыхал в одной из беседок — пил чай. На нём было сине-фиолетовое, цвета сумерек, домашнее одеяние, гораздо более простое, чем парадный наряд (хотя, по мнению Гэрэла, всё равно чересчур неудобное и излишне роскошное; рукава чуть ли не до самой земли — как крылья…). Неподалеку от него стояли несколько слуг, таких бесшумных и собранных, что, несмотря на кажущееся отсутствие оружия, было сразу понятно — это телохранители. Волосы Юкинари, освобождённые от кос и множества заколок и шпилек, были перехвачены простой шёлковой лентой. Чтобы выпить чаю, императору снова пришлось убрать с лица это злосчастное покрывало. Сейчас, в одиночестве, его лицо было грустным. Гэрэлу вдруг подумалось, что за двадцать с небольшим прожитых лет этому юноше нечасто приходилось видеть радость.
Он хотел тихо уйти, но его присутствие не осталось незамеченным.
— Вы ведь не убивать меня пришли?.. — сказал император на юйгуйском и усмехнулся.
Гэрэл поспешно поклонился, почти что испытывая неловкость за меч в ножнах у своего пояса.
— В таком случае разрешите угостить вас чаем, генерал. Я приглашаю вас, прошу, сядьте и чувствуйте себя свободно.
— Это будет большой честью для меня, — ответил он тоже на юйгуйском.
Так странно — язык, чужой для них обоих, стал ниточкой, которая протянулась между ними.
Впрочем, чужой ли? Гэрэл в очередной раз подивился, как естественно звучит в устах императора юйгуйская речь.
Он еще раз почтительно поклонился Юкинари, отстегнул ножны, отложил их подальше (преступная неосторожность, но у него точно не было права их оставить) и присел за чайный столик напротив императора.
Один из слуг неслышной тенью скользнул в темноту сада, через несколько минут вернулся, поставил перед Гэрэлом вторую чашку и наполнил ее.
До него донёсся нежный сливочный аромат темного, хорошо прожаренного улуна. Хороший чай он не пил уже лет сто. Фарфор был таким тонким, что золотистая жидкость просвечивала сквозь него. Красивая чашка; в Чхонджу таких делать не умеют. В Юйгуе — конечно же, делают, но чашка, сделанная юйгуйцами, была бы наряднее — пестрее, с затейливым рисунком, с позолотой. А тут — однотонный темно-синий фарфор, неброский рельефный узор — листья и травы. Чашка для осеннего времени, и чай тоже осенний. Учитель Лин говорил: зимой пьют черный чай, весной — цветочный, для лета есть звонкие, холодные зеленые чаи, а ароматный дымный улун — для осени, для раздумий…
Он молча глотал чай, император так же молча сидел напротив, положив подбородок на сплетённые пальцы, и смотрел на него так же, как при первой встрече: с глубоким, искренним, серьезным интересом. Обоюдное молчание почему-то не напрягало, казалось естественным, но тем не менее — так долго молчать было неприлично, и Гэрэл стал подыскивать тему для приятной светской беседы. Для начала нужно было хотя бы извиниться за то, что нарушил вечернее уединение Юкинари; это он и сделал.
— Ценю ваши попытки соблюсти этикет, генерал. Не побеседовать ли нам о погоде? — живо откликнулся Юкинари, усмехнувшись.
— Погода настолько хороша, что вряд ли о ней можно сказать что-нибудь дельное, — холодновато сказал Гэрэл, не зная, счесть обидным юмор собеседника или нет.
А погода и в самом деле была удивительно хороша: жара наконец-то спала (или здесь, в Синдзю, лето вообще было нежарким), но кроме этого ровным счетом ничего не выдавало наступление осени — разве что небо, ставшее особенно глубоким и синим, и не по-летнему прохладные ночи. Гэрэл любил осень. Через месяц задуют холодные ветры с севера и польют дожди, вдоль полей зацветут паучьи лилии — цветы мёртвых, — а на кустах бересклета повиснут ярко-розовые ягоды. А еще через пару недель, когда покраснеют клёны, императорский дворец станет совсем неотличим от картинки на фарфоре.
Но Гэрэл считал, что о подобном глупо говорить вслух — непременно скатишься в пошлость, и еще глупее говорить об этом человеку, который считает тебя варваром.
Поэтому он прямо сказал о том, что крутилось у него в голове все это время, хоть и не был уверен, что это подходящая тема для разговора:
— Я обратил внимание, что вы очень хорошо говорите на Высокой Речи.
— Юйгуйский — мой второй родной язык. Или даже, скорее, первый, — сказал император. — Я жил в Юйгуе с самого рождения, пока мне не исполнилось одиннадцать. И моя мать оттуда.
Ах да. Он ведь знал начало этой истории из уроков истории, но почему-то не догадался связать одно с другим. Четверть века назад закончилась затяжная война между Юйгуем и Рюкоку. Юкихито, будущий отец Юкинари, был наследным принцем Рюкоку и после проигрыша своей страны в войне оказался в Стране Черепахи в качестве заложника. Ему нашли жену из знатного юйгуйского рода, но пленником он от этого быть не перестал. Таким же пленником, без сомнения, стал и его родившийся на чужбине сын. Бедняга. Провести детство среди чужеземцев, которые тебя ненавидят — незавидная участь.
— Мне известно о ваших родителях, — неловко сказал Гэрэл.
Умение вести светские беседы определенно не было его сильной стороной.
Он видел, что Юкинари понял, о чем он только что подумал, но тот никак этого не показал — ни тени обиды или гнева не промелькнуло на его спокойном красивом лице.
— Меня удивило, что вы знаете этот язык, — сказал Юкинари. Без насмешки сказал, доброжелательно.
— Я какое-то время жил и учился в Байцзине — пришлось научиться хорошо понимать Высокую Речь. Мой достопочтенный император Токхын хотел, чтобы я обучился там военному делу.
Строго говоря, это был не столько приказ императора, сколько собственное желание Гэрэла, и именно о военном деле он в школе Лин-цзы узнал не особенно много — но о годах, проведенных в Юйгуе, никогда не жалел.
Когда шестнадцатилетний Гэрэл увидел столицу Юйгуя, людей, ее населяющих, ее культуру и порядки, все это поразило его. Страна Черепахи… Ему тогда показалось, что он попал в сон или в мирную, счастливую страну из сказок его матери. Когда он только попал в школу Лин-цзы, всё казалось ему странным и бесконечно чужим: доброта учителя Лина и других учеников внушала ему страх и подозрение либо заставляла стыдиться самого себя. Он чувствовал себя именно так, как и должен чувствовать себя мальчишка, который за всю жизнь не видел ничего кроме насилия, бедности и войны — и оказался вдруг среди доброжелательных, сытых, красиво одетых, интеллигентных людей, которые вели беседы о каких-то совершенно непрактичных, бесполезных материях: о движении