Читать интересную книгу И заплакал палач... - Фредерик Дар

Марианна отставила чашку.

– Что сегодня будем делать?

Вопрос застал меня врасплох. Тут, конечно, не было никаких развлечений... Вокруг нас пустыня: ни воды, ни игр, ни гуляний. Мы могли лишь бродить по серым пыльным дорогам, спотыкаясь о камни, глядя на беловатые листья экзотических растений с предательскими колючками.

– Будем рисовать...

– Мы будем?

– Да... Хочу снова написать твой портрет.

– А зачем?

– Потому что... потому что ты меня вдохновляешь, вот и все.

Теперь, когда я знал правду, очень хотелось начать портрет сначала. В первый раз, сам того не подозревая, я обозначил то, что, как мне казалось, было для нее нехарактерно. В глазах ее тогда сверкнуло безумие убийства, но я ведь совсем не это выражение хотел передать. Даже не могу вспомнить, когда и как на полотне появился тот светлый мазок, из-за которого потом возникло неприятное ощущение. А сейчас мне нужно было передать на картине ее первозданную чистоту, прекрасно зная, что она убийца и несет в себе зло.

– Ладно... Раз уж у тебя вдохновение...

Отличная это была идея, она позволяла вам убить время и при этом не очень скучать.

Я писал портрет несколько часов, но своей работой остался недоволен. Все равно появлялся жестокий взгляд, хотя я изо всех сил старался о нем забыть. Я не видел его, когда смотрел на Марианну, но на полотне он появлялся вновь и вновь. Какое-то нестираемое, постоянное, подавляющее все прочее выражение лица.

Когда мы прервались на минутку, Марианна подошла посмотреть, что получается.

– Почему тут у меня такой злой вид?

Я не ответил.

Снова вернулся к эскизу, цепляясь за точность черт лица. И потерял сходство. Начал получаться портрет какой-то неизвестной девушки. Приходилось смириться с тем, что если писать портрет Марианны, надо писать портрет убийцы, ничего не поделаешь...

Эта колдовская сила искусства так на меня подействовала, что я вообще бросил писать портрет. Хлеб у нас кончился. Я предложил Марианне сходить в деревню, но она отказалась. Сказала, что устала. Пришлось мне одному отправляться в дорогу. Но я даже радовался, что хоть на время избавлюсь от этого гнетущего дома, и в особенности от чар моей подруги. Странная у меня была к ней любовь! Несмотря ни на что, я чувствовал физическое влечение и еще, если так можно выразиться, какое-то графическое влечение к ней. Я любил ее плоть, ее великолепное тело, ее запах, ее глаза... Я любил ее тайну...

Я хотел спасти Марианну. Она ведь не виновата, что выросла на помойке со скрипкой вместо души!

В деревенской пивной я выпил несколько стаканов аперитива. Потом купил хлеба, фруктов и свиной колбасы.

И стал собираться обратно, но вдруг подумал, что, может быть, где-нибудь здесь продают французские газеты. Мне сказали, что за ними нужно ехать в Таррагону. А тут как раз хозяин пивной собрался туда на мотоцикле, изрыгающем клубы черного дыма с грохотом авиационного двигателя. Он обещал привезти мне газет.

Я дал ему сто песет и сказал, чтобы на обратном пути он завез газеты мне на виллу.

Трактирщик приехал уже поздно вечером, когда Марианна готовила фруктовый салат с ромом. Все пальцы у меня были в краске. Я крикнул, чтобы он положил газеты на стол и пошел проводить его до калитки.

Когда я вернулся на кухню, Марианна уже читала одну из газет. Это был «Фигаро». Я схватился за вторую, «Франс-суар». Фотография Марианны занимала на первой странице целых две колонки. Очень плохая фотография с удостоверения, которое, наверное, полиция нашла где-нибудь в шкафу у нее в хибаре. Но меня поразило, что там у нее действительно был вид убийцы. Бегающий взгляд, надутые в усмешке губы. И стянутые в пучок прилизанные волосы. Из-за них лицо становилось грубым, угрожающим. Нет, это была совсем другая девушка. Глядя на дрянную фотографию, я все меньше испытывал отвращения к той, какой она была раньше и все больше восхищался той, какой она стала. Произошло превращение всего ее существа. Даже основные черты лица изменились.

Я поднял на Марианну глаза и увидел у нее в руках газету. Газету, из которой она вот-вот узнает о том, что я ценой стольких жертв от нее тщательно скрывал. Я кинулся к ней.

– Отдай, Марианна!

Я выхватил газету у нее из рук. Кинул взгляд на первую страницу: ничего. На других страницах тоже ничего не было. Я посмотрел на дату и понял, что «Фигаро» вышло на два дня раньше, чем «Франс-суар». Я отдал Марианне газету, но она не взяла.

– Почему ты так сделал, Даниель?

– Прости, пожалуйста.

– Как будто боишься, что я прочитаю тут какие-то вещи.

– А, ты так думаешь?

– Да!

– Нет, ты не права, Марианна, я просто боюсь, что к тебе вернутся прежние впечатлениям, ну просто весь дрожу, не могу сдержаться...

И добавил тихо:

– Понимаешь?

– Да, понимаю... Но все-таки, Даниель, ты же знаешь, что рано или поздно память ко мне вернется.

– Что ты! Что ты говоришь!

– Я чувствую... В голове у меня что-то расступается. Каждую минуту я вдруг начинаю видеть какие-то неясные вещи, как будто смотришь в комнату через запотевшее окно.

– И сегодня с утра ты опять что-то видела?

– Да. Пока ты писал мой портрет.

– Что ты видела?

Она задумалась.

– Дом... Прихожую... Я знаю, что наш дом такой же, как этот. С прихожей внизу. Двухэтажный.

– Ты уверена?

– Почти.

– Этот дом помогает тебе вспоминать, да?

– Да.

– Тогда надо отсюда уехать!

– Нет, Даниель, уже слишком поздно. Знаешь, я хочу избавиться от этих мук... Лучше уж вспомнить... Это ничего не изменит в моей любви к тебе. Кто бы ни были люди, которых я вспомню, я останусь с тобой! Я ведь уже говорила тебе в Кастельдефельсе: я никогда не любила никого другого, кроме тебя! Чем ближе я подхожу к правде, тем больше внутренне в этом убеждаюсь!

Я поцеловал ее. Губы Марианны были не такими свежими и прохладными, как обычно. Наверное, у нее жар. Да, в ней что-то совершалось.

– Марианна, ты только что сказала: я знаю, что наш дом такой же, как этот.

– Ну и что?

– Ты сказала «наш», значит, понимаешь, что жила там не одна.

Марианна провела рукой по волосам, ногти цеплялись за медовые пряди, затмевавшие в комнате весь свет.

– Мне кажется, все-таки я жила одна... Кто-то недавно умер. Я никак не могла свыкнуться с этим...

Она словно прислушивалась к какому-то тайному голосу внутри себя.

– И все-таки нет... Кто-то был...

Она подняла голову. Теперь ее движениями руководил инстинкт.

– Кто-то... наверху... Кто-то мешал мне играть на скрипке.

– Напридумывала себе!

– Нет. Постой...

Я ужасно испугался.

– Не надо! Не надо, Марианна, не вспоминай больше! Слышишь? Я не хочу! Перестань!

Она села к столу и стала резать на мелкие кусочки фрукты в выщербленной салатнице.

Я забрал «Франс-суар» и вышел читать в сад.

По крайней мере, здесь уж она не застанет меня врасплох. Можно будет спокойно почитать. Чтобы узнать побольше!

27

Газета ее не пощадила. Но и я не прочел ничего такого, чего бы не знал раньше. Сыщик обнаружил трупы, и в Сен-Жермене начался настоящий переполох.

В статье описывали жизнь Марианны, напирая на то, что она распутничала. Корыстная провинциалка, чтобы обеспечить безбедное существование, взяла себе любовника мамаши после ее смерти. От него родила ребенка, но им не занималась, предпочитая, как выразился репортер, все время пиликать на скрипке. Довела малыша до голодной смерти, а когда старик об этом узнал, и его прикончила. Такова была версия полицейских...

В бумажнике Бридона не оказалось ни гроша, и это будто бы доказывало, что Марианна Ренар перед тем, как сбежать, ограбила свою жертву. Приметы ее разослали повсюду и надеялись на скорую поимку «чудовища». Заканчивалась статья предположением о том что у Марианны был любовник, с которым она и сбежала. Этот любовник (то есть, я) позднее приходил в дом, чтобы забрать какую-то ценную вещь, а возможно, он-то и обворовал Бридона. Полицейские напали на его след и собирались через него добраться до Марианны.

Я изорвал газету на мелкие кусочки и втоптал их в землю под пальмой. А потом пошел к «чудовищу».

Никогда еще я не видел ее такой красивой и грустной. Никто ее не пожалел, нет, никто! Эта женщина была проклята. И все-таки я понимал, почему она убила. Я представлял себе романтичную девочку, воспитанную матерью-невротичкой, которая принимала у нее на глазах своего мужлана-любовника. Музыка для нее была как бегство. Вся ее поэтическая, чувствительная натура сконцентрировалась на кончике смычка. Когда она играла, отвратительная, суровая жизнь теряла всю свою жестокость. После трагической смерти матери старик перекинулся на нее, и она покорилась, потому что для ее хрупкой души он олицетворял требования самой, жизни. Он был необходимостью, выкупом, который нужно платить каждый день. Рождение ребенка вызвало в ней, я думаю, не столько радость, сколько удивление и страх. Малыш не пробудил никаких материнских чувств. И мало-помалу она... (я скажу сейчас немыслимую вещь, но она объясняет то, что случилось) она о нем забыла! Ребенок сделался неясной помехой, не дававшей полностью раскрыться таланту скрипачки!