Читать интересную книгу Государевы конюхи - Далия Трускиновская

Стенька, во все время этой нелепой беседы сидевший на скамье, встал, чтобы красивее на колени рухнуть, и ощутил неловкость в ноге. Что-то в сапог ему попало и уперлось внизу в лодыжку, не так чтобы слишком больно, однако чувствительно.

И он сообразил — да это ж его ножик-засапожник!

Недлинное, искривленное лезвийце служило земскому ярыжке на все случаи жизни. Он уж так наловчился совать нож за голенище, чтобы от него не было никакого беспокойства. И надо ж — забыл! Разуваясь впопыхах — не вынул, натягивая — о нем не подумал, и теперь рукоять оказалась совсем внизу и сама о себе напомнила…

— Мне, что ли, за тебя говорить, какой княжич тебя подослал? — гневно спрашивала меж тем Анюта. — Мне, что ли, повторять, что он тебе велел про какую-то душегрею, будь она неладна, разведать? И сам запомни, и ему передай — отроду у меня никаких таких душегрей не водилось! А не то найдется кому с тобой сейчас переведаться!

Так Стенька и знал! Софьица побежала за подмогой, и поди угадай, сколько здоровенных мужиков сейчас один за другим протиснутся в предмылье, чтобы ему, Стеньке, руки-ноги повыдергивать!..

Стенька не был отчаянным храбрецом, но и в дураках не числился. Вся его надежда сейчас была на верный засапожник. Кабы знал, приспособил бы его правильно, чтобы нагнуться — да и выхватить. Но треклятый нож сполз чуть ли не к самой пятке. К правой… Ну, ин ладно…

Стенька наступил левым каблуком на носок правого сапога и потянул из него ногу. Толкни его сейчас Анюта — грохнулся бы на гузно, как не умеющий ходить младенец. Но Анюта не толкалась, а продолжала выкрикивать обвинения да божиться, что даже слово-то такое впервые слышит — «душегрея»!

Нога выползала осторожно, чтобы не пораниться. И лишь когда миновала узкое место в подъеме, а засапожник проскочил еще дальше к носку, Стенька выдернул ногу, тут же подхватил сапог и вытряхнул клинок прямо себе в ладонь.

— Да что это ты?! — воскликнула Анюта, пятясь от доблестного воина со старым грязным сапогом в шуйце и кривым засапожником в деснице. — Да побойся Бога!

— Молчи, дура! — сам не свой от страха, велел Стенька. — Заорешь — прирежу! И веди меня отсюда прочь!

— Да больно ты мне тут нужен! Вот навязался мне на голову!

Что-то ковырнулось за дверью, и Стенька почти одновременно совершил два движения. Первое было — прочь от Анюты, к дверце мыльни, чтоб хоть там под полками укрыться и холщовыми подушками с душистым разнотравьем завалиться, а второе, более осознанное — к Анюте, чтобы сунуть ей под пышный бок острие засапожника.

— Молчи, кому сказано?!

— Да молчу я, молчу! — не на шутку перепугалась Анюта. — Молчу, дурак, собака косая!

— И пошли отсюда!

— Какое тебе пошли? Пусть Софьица убедится, что в проходах пусто, тогда и выведу!

— Врешь!

— Не вру!

— Перекрестись! — потребовал Стенька. — На образа!

— Ну, не дурак ли ты? Кто ж в мыльне образа вешает?

Некоторое время оба молчали, прислушиваясь.

— Пошли, — вдруг решилась Анюта. — Не до рассвета ж тебя тут держать. Я первая пойду, ты тихохонько — за мной…

— Нет уж! — возмутился Стенька. — Ты первая, да как кинешься бежать! А я тут ни хрена не знаю! Тут меня и повяжут!

— Да пойми ты, дурак!.. — взмолилась Анюта. — Мне же хуже, чем тебе, если нас вдвоем поймают! Ты-то убежишь — и поминай как звали, а мне-то здесь жить!

У Стеньки несколько полегчало на душе — выходит, все же не боярыня Морозова?

— Нет, вместе пойдем, — распорядился он. — Ну-ка, выгляни. Смотри — заорешь, а ножик-то вот он!

И показал, как именно войдет засапожник Анюте в спину.

— Да ну тебя…

Анюта приоткрыла дверцу, высунулась, повернулась к Стеньке и сделала рукой знак — бежим, мол!

И тут лишь Стенька обнаружил, что до сих пор держит в левой руке сапог с правой ноги…

Нужно было или бежать, как есть, или садиться обуваться, и от невозможности принять путное решение Стенька прямо окаменел.

Вместо него все решила Анюта, схватила за ту руку, что с сапогом, и поволокла прочь от мыльни.

Стенька, спотыкаясь, повлекся следом. Онуча, стремительно отмотавшись, осталась лежать на дощатом полу — поднимать было некогда.

«Еще и это!» — подумал Стенька.

— Кафтан мой! — напомнил шепотом он.

— Какой еще кафтан?

— В горнице остался!

— Будь ты неладен! Стой здесь!..

— Нет уж!..

В темноте, на ощупь, не выпуская Анютиной руки, устремился Стенька спасать свой служебный кафтанишко, без которого хоть в приказ не приходи.

Как они проскочили в ту нетопленую горницу, он объяснить бы не смог.

— Забирай свою лопотину! — велела Анюта.

— Погоди, обуюсь… — Стенька натянул на босую ногу сапог, подумал — и сунул нож за голенище. Потом подобрал кафтан, который так и валялся на полу, и надел его в рукава.

— Ну, ноченька!.. — со злостью сказала Анюта. — Ну, полюбовничек!..

— Да будет тебе, — успокоительно молвил Стенька. — Или не позабавилась?

— Да уж позабавилась!

— Или я тебе плох оказался? Слаб?

— Да не слаб…

— Ну так и не жалуйся! А скажи лучше, почему ты про ту синюю душегрею рассказывать боишься? Ведь я сам ее на тебе видел! И в церкви, и в предмылье!

— Не видел ты ничего и не было, молодец, никакой душегреи, — твердо отвечала Анюта. — А коли примешься за расспросы, тебе же хуже будет. Собрался? Идем!

Сама она тоже подхватила шубу, накинула на плечи и повела Стеньку в сад.

— Вон, беги тропкой к калитке. И убирайся поскорее!

— А пес?

— Пес прикормленный. Да беги ж ты, горе мое!

Не успел Стенька дважды ступить по свежевыпавшему снежку, как услышал: «Стой!»

Он повернулся — и Анюта бросилась ему на шею, расцеловала в щеки, напоследок приникла к губам — и оттолкнула:

— Теперь — беги! А княжичу так и передай — мол, знать не знаю никаких душегрей, а что молодца доброго прислал, так за это челом бью!

И таки поклонилась, мазнув рукой по высокому снегу!

— Не поминай лихом!

Стенька, премного довольный, что выбрался из подозрительного дома, кинулся бежать прочь, к калитке. Кто его разберет, прикормленного пса, может и вцепиться спросонок… Палку же на бегу выломать негде!

Перевел он дух, только оказавшись в переулке. Осторожно подошел к углу, выглянул — никого на улице. Тогда он вышел и поспешил к Никитским воротам.

Туда, где стрельцы и сторожа-воротники жгли костерок…

* * *

Несколько раз Данилка засыпал на ходу.

Ноги несли его сами по себе, а глаза видели несообразное сами по себе. Ангел-хранитель, полюбовавшись околесицей, давал парню осознать всю ее нелепость, и Данилка шел какое-то время вполне сознательно, а потом начинались новые чудеса…

Он зашел было в церковь, но понял, что там-то и заснет всерьез, и грохнется на пол, и нарушит службу, и все это может дойти до Аргамачьих конюшен.

Любопытно, что мысль явиться к деду Акишеву и повиниться ему и на ум не взбрела.

Он заварил кашу — он ее и должен расхлебать.

С истинно шляхетским упрямством Данилка отправился к Неглинке.

Целовальники врут и затевают всякие непотребства — пусть! Может, с девками повезет больше? В конце концов, как раз с Неглинки его увезли на извозчике. Можно найти тот кружечный двор и побродить вокруг — не ловят ли девки выходящих со двора мужиков, желающих выпить свою законную чарку в тепле и уюте.

Он действительно отыскал заведение зверя-целовальника и даже пристроился в тени высокого забора — наблюдать. Но там опять пришлось бороться со сном. Озлившись на себя за такую нестойкость, Данилка отправился мерить шагами пустеющие улицы. И бродил довольно долго, пока в башке наконец не прояснело.

Не так чтобы совсем, но самое жуткое осталось позади.

И встал перед парнем вопрос: а далеко ли до рассвета?

Только теперь он осознал, что обречен всю ночь слоняться по незнакомому зимнему городу, имея прекрасную возможность привлечь внимание сторожей-воротников. И хорошо еще, что мороз не злой…

Есть где-то далеко дружок Ваня Анофриев. Но ведь и спросить не у кого, в которую сторону идти? И время такое, что Ваня с семьей, поди, давно уж спят, их маленький Артемонка за две ночи намучал.

Какое-то время Данилка шагал, пытаясь вспомнить, что он знает о здешних обителях? Может, есть такая, где как раз ночью и пускают замерзающих?

И тут ангел-хранитель посоветовал ему повернуть направо и еще раз направо.

Данилка вышел к небольшой деревянной церковке. Разумно протоптанная тропа в снегу вела к дверям и от них в другую сторону уводила. Данилка, чтобы не брести по колено в снегу, как раз тропы и выбирал. Он подошел к толстой двери и, к немалому удивлению, услышал в церковке какое-то шебуршанье и неясные голоса.

— Свят, свят, свят! — пробормотал Данилка, совсем как дедушка Акишев, и перекрестился. Ходили слухи, что в иных церквушках по ночам нечистая сила шалит — поди знай, может, она самая? Вовсе не желая в довершение всех бед связаться с сатанаилами, Данилка поспешил проскочить пустое место перед дверью храма. И — подальше, подальше!