В животе противно бурчало. За его спиной в баре салона первого класса бокалы на палках стояли, не шелохнувшись, вино в горлышках бутылок, вздрогнув, совершенно успокоилось. Доктору Кохрейну стало стыдно своей слабости, и он пообещал себе ради памяти великого Адмирала постараться на этот раз продержаться и не выплеснуть съеденный утром завтрак.
Доктор напряг мышцы живота. Он повернул лицо к ветру и устремил глаза в сторону горизонта. Горизонт был совершенно плоский, гладкий и скучный. Впереди, с излучины реки, поднялась стая пеликанов и полетела вдаль неровной, прерывистой линией. Каким-то непостижимым образом движения их крыльев входили в противофазу медленному движению волн на реке. Там, где ее волны катились вверх, как оливковое масло в бутылке, они умудрялись задевать поверхность безобразными когтистыми лапами. А если уклон волны уходил вниз, пеликаны, качнув доисторическими крыльями, забирались выше в небо.
Палуба заходила под ногами доктора Кохрейна, будто он стоял не на широченном пароме, а плыл в утлой ладье во время шторма, и он почувствовал сильное головокружение.
Минуты ползли, а состояние доктора все ухудшалось. Он изо всех сил вцепился в поручни, ладони его стали потными, скользкими, во рту пересохло, слюну было тяжело глотать. Он упорно смотрел вперед на огораживающую гавань дамбу, где прилепился маленький полосатый маячок — как сахарный замок, что иногда ставят на торты для украшения. Вот сейчас начнется настоящая качка. Волны ударят в борт судна, оно закачается сильнее, и ветер охладит его пылающее лицо. Однако новый порыв ветра принес лишь жирный дым, вырвавшийся из трубы, и вкус дизельного масла во рту поднял желчь к горлу доктора Кохрейна.
Доктор не покинул свой пост — так и стоял около борта, время от времени приподнимая мягкую шляпу и вытирая со лба липкий пот, стоял до тех пор, пока не настало время церемонии перемены флага, отмечающей середину реки.
Те несколько минут, что доктор провел без шляпы, ожидая трех сигнальных свистков, предназначенных для оповещения пассажиров, что скрытый за мостом флаг был правильным образом спущен и новый должным образом поднят, оказались наиболее мучительны — доктор был уверен, что его сейчас точно вырвет.
Замена флага была подобна тому, как переменчивая вдова полностью меняет жизненные позиции с каждым новым обручальным кольцом, но бедному доктору было не до сравнений. Солнце безжалостно пекло его обнаженную голову, хотя слабые порывы ветерка и касались лба прохладными поцелуями. Страдания доктора усугублялись с каждой секундой. Он беспомощно оглянулся по сторонам в поисках уборной или другого места, где мог бы тихонько поблевать, но палуба была заполнена пассажирами. Боже, он не успеет добежать! Но не за борт же, в самом деле! Во-первых, на палубе первого класса действовали неписаные, но жесткие правила, а во-вторых, доктору было ужасно жалко семью, что расположилась точнехонько под ним на палубе второго класса и уже успела развернуть на коленях салфетки с едой. И тогда доктор Кохрейн выбрал единственный возможный путь. Как раз во время третьего свистка, когда паром пересек импровизированную границу, доктор Кохрейн приставил шляпу почти к самому лицу и максимально тихо изрыгнул в нее содержимое желудка. От вида блевотины его еще больше замутило, и он сдвинул паля шляпы, будто накрыл крышкой ночной горшок, затем тихо, стараясь не привлекать внимания, поставил ее под привинченную к стене скамейку, вернулся к поручням и снова вцепился в них, шатаясь от слабости и унижения.
— Вот, прополощи-ка рот, — чья-то рука со стаканом воды просунулась над его плечом и ткнула в щеку. — Просто сплюнь на палубу, на такой жаре любая лужа мгновенно высыхает.
Доктор Кохрейн в точности выполнил инструкции и ощутил, что дышать стало немного легче.
— Спасибо, — выдохнул он.
— Нет-нет, это тебе спасибо! Спасибо, что приехал, я знаю, как дорого тебе это обходится.
— Я боялся, что ты не смог сесть на паром.
— Я выжидал, пока мы не пересечем границу. Я прятался. С годами я стал настоящим специалистом по части пряток. Тут они меня не достанут.
— Дорогой друг, если бы они знали твое местонахождение, они достали бы тебя хоть из-под земли.
— Да не волнуйся ты так. Я же мелкая рыбешка.
— Они не прощают, они не забывают.
— Вот, возьми, тут немного бренди. Выпей капельку, это успокоит желудок.
Если бы в этот момент капитан парома решил раскурить свою старую трубку и сказал бы помощнику: «Педро, подержи-ка руль минуту-другую» и, выйдя из рубки, прошел бы на самый край капитанского мостика, что он иногда делал, когда пришвартоваться в порту было почему-нибудь особенно трудно, и перевесился через поручни, он мог бы заметить двух стариков, погруженных в разговор. Один из них был без шляпы, они стояли около перил, передавая фляжку друг другу. Ничего подозрительного в них не было, люди как люди.
Но если бы капитан парома действительно осознавал свой патриотический долг, он повернул бы паром назад и немедленно телеграфировал бы команданте Камилло о том, что на его борту находится государственный преступник, чтобы на причале их встречал батальон вооруженных до зубов десантников.
— Мне уже лучше, — сказал доктор Кохрейн. Он протянул серебряную фляжку обратно. — Вот спасибо!
— Хорошо. Может, сядем на скамейку, вон там, в тени?
— О нет, только не на эту. Давай пройдемся немного подальше.
Доктор Кохрейн упал на скамью, и ее круглые деревянные перекладины неприятно впились ему в ягодицы. Нагретая горячим воздухом табличка, на которой значилось «Салон первого класса» прожигала спину через тонкий пиджак.
— Мне лучше, — повторил он. — Немного лучше.
— Хорошо. Ну, как дела?
— Да все так же. Ничего особенно не меняется. Все, как и раньше. Лица меняются, но только на самой вершине, понимаешь? По правде говоря, форма одного полковника не многим отличается от другого.
— Здесь, на нашем берегу, все обстоит примерно так же. Лозунги другие, а суть одна. Знаешь, жить на другом берегу реки — все равно что смотреть на мир с обратной стороны зеркала.
— Даже странно подумать, как горячо мы верили в наше дело, — тихо сказал доктор Кохрейн.
— Нет, ничего странного. Надежда — это наркотик.
Несколько минут они сидели молча и вдруг, как и бывает со стариками, сентиментально взялись за руки.
— Ладно. А как наш мальчик?
— Хорошо. Очень хорошо, — сказал доктор Кохрейн. — Но он уже давно не мальчик, а взрослый мужчина.
— Ну да, конечно, я понимаю. Понимаю. Просто для меня…
— Ну да, конечно.
— Ты привез книгу?
— Боюсь, в этом году книги пока нет. Я знаю, что он работает над чем-то, только вчера я видел, как он сидел на берегу реки и что-то