но…
— Закавыка… — тяну, кусая губы, — а-а, ладно! Вещи чистые, починенные, скажу прислуге, чтобы не трогали. Или…
Скривившись, я понял, что сегодня полночи буду аккуратно выпарывать из одежды золото и деньги, дабы таскать их при себе. А после, в ночь перед отъездом, заново прятать ценности по тайникам.
— И на обеде как на иголках… — бормочу я, наводя перед зеркалом последние штрихи.
Обед не задался. Херр Кирстен, весьма сдержанно, и я бы даже сказал — холодно отреагировавший на знакомство, за каким-то чёртом попытался вести себя со мной с позиции человека, безусловно высшего по положению.
— Алекс, — начал он, разрезая бифштекс, — чем ты думаешь заниматься?
На «Алекс» я вздёрнул бровь, но не стал реагировать резко. Посмотрим… может, он решил-таки принять меня в качестве родственника?
— Учиться, дядюшка Юхан, — спокойно отвечаю, цепляя вилкой морковь.
— Херр Кирстен, — с нажимом сказал он, откладывая столовые приборы.
— Очень приятно, херр Кирстен, — едва заметно склоняю голову, — херр Пыжов.
Разом похолодело так, будто из оконных проёмов выставили рамы.
— Херр… — произнёс одними губами хозяин дома, снова начав терзать бифштекс. Несколько раз он порывался сказать мне что-то, но лишь плотнее сжимал губы и играл желваками, очень заметными на квадратной физиономии, обрамлённой аккуратной бородой.
В глазах матушки заплескалось отчаяние, а я мысленно заматерился. Кажется, всё идёт хуже, чем я рассчитывал… Впрочем, есть у меня планы и на этот случай. Единственное, хотя бы на первых порах, пока не устроюсь, хотелось бы не иметь при себе… балласта.
Маму я люблю, но нужно быть с собой честным — молодому парню гораздо проще и (что немаловажно!) дешевле устроиться в большом городе. Потом, по мере того как освоюсь и обрасту связями, да…
Дело даже не в деньгах, хотя они и важны. Мы, по факту, почти чужие люди, и я несколько лет рос без неё. А я в глазах матушки, боюсь, остался всё тем же маленьким мальчиком… Ну или вариант не лучше — незнакомым и почти чужим человеком. В любом случае, предстоит длительный период притирки, а заниматься этим лучше, когда в жизни всё более-менее стабильно.
— У Алекса приглашение с Сорбонну и рекомендательные письма, — бросив быстрый взгляд на кузину, попыталась спасти положение тётушка Магда.
Физиономия херра Кирстена могла бы послужить натурой для аллегории «Скептицизм», но на замечание супруги он предпочёл отмолчаться.
Обед проходил в неловкой тишине, нарушаемой лишь редкими репликами. Сразу после оного херр Кирстен удалился к себе в кабинет, одарив меня напоследок неласковым взглядом.
— Пойдём, Алёшенька, я тебе особняк покажу, — заторопилась после обеда мама, переглядываясь с хозяйкой дома.
— Буду рад, — соглашаюсь я, утирая губы салфеткой и поднимаясь из-за стола. Экскурсия началась с холла, о котором мне поведали немало интересного, и перетекла в хозяйственные помещения.
— … вот здесь у нас прачечная, — рассказывала она, пригибая голову перед низкой притолокой и заходя во влажное помещение, где трудится худая женщина лет шестидесяти с чудовищно огромными красными руками, сделавшая неловкое подобие книксена и вопросительно глянувшая на матушку.
— Ханна, — представила её мама, — наша прачка.
Услышав своё имя, женщина снова сделала книксен и попыталась улыбнуться, а после, водрузив на гладильную доску огромный чугунный утюг, наполненный раскалёнными углями, скрылась в облаках кисловато пахнущего пара. Матушка смело нырнула в него, и отдав несколько коротких приказаний, повела меня дальше.
С особым тщанием она показала мне сухую кладовку, где в идеальном порядке были расставлены и разложены присланные мной книги, статуэтки и прочие ценности, которые я смог переслать ей ранее. Матушка всё порывалась устроить совместную ревизию, чтобы я убедился в её добросовестности, так что я еле отговорился, отложив это на завтра.
— А вот здесь у нас варенье и конфитюр… — подсвечивая себе керосиновой лампой, с гордостью демонстрировала она ряды банок, горшков, горшочков, низок с сушёными фруктами и холщовых мешочков с ягодами, — на всю зиму хватит! На ярмарках ещё продаём.
— Ой, Алёшенька… ты бы знал, какие здесь, в Оденсе, замечательные ярмарки, особенно Рождественская! Чудо, а не ярмарка! А сладости? Я тебе обязательно куплю! И петушки на палочке бывают! Помнишь? Ты же их любишь!
Улыбаюсь вымученной улыбкой, не споря и не протестуя. Понятно, что матушка видит во мне всё того же маленького мальчика, отказываясь признать, что я повзрослел.
— Да! Пойдём, я тебе свою комнату покажу! — не слушая ничего, она схватила меня за руку и побежала наверх.
Комната у матушки на втором этаже, довольно-таки просторная, светлая, обставленная с большим вкусом и очень уютная. Письменный стол, большой шкаф, комод, небольшая гардеробная и два мольберта, один из которых стоит прямо возле окна.
— Присядь! — скомандовала она, усаживая меня на стул, — Я набросок сделаю. Подожди…
Вытащив расчёску, мама пригладила мне волосы, повернула голову влево, вправо…
— Посиди смирно, мальчик мой, — рассеянно сказала она, — не шали!
Уехал я через два дня, отговорившись крайней необходимостью быть в Сорбонне как можно быстрее.
— … нет, ну как же так, — растерянно говорила мама, — один, в большом городе…
— Луиза, не переживай за мальчика, — тётушка Магда обняла её сзади за плечи, — он у тебя умный и самостоятельный, совсем взрослый мужчина.
— Взрослый… — прерывисто вздохнула матушка, прижимаясь спиной к кузине, — да, взрослый!
— Обещай… — начала она, обращаясь ко мне, — хотя нет, не надо… Просто живи, хорошо?
Высвободившись из объятий кузины, она подошла ко мне, провела рукой по щеке, вздохнула прерывисто…
… а потом с неожиданной силой притянула мою голову, поцеловала в лоб и оттолкнула.
— Ну же… — выдохнула мама, — иди! А то я тебя никогда не отпущу!
Заморгав часто, я простился с мамой и тётушкой Магдой, уселся в экипаж, где на козлах уже восседал сухопарый Гюнтер, укрощённый и присмиревший. Во всяком случае, чемоданы и сундуки, хранимые ранее матушкой, он таскал безропотно и без малейшего намёка на фронду.
— С Богом! — с силой сказал матушка, перекрестив меня, — Ну! В добрый путь!
Гюнтер тронул лошадей вожжами, и подкованные копыта застучали по мощёному булыжником двору. А я всё оглядывался и оглядывался…
… пока усадьба окончательно не скрылась из виду.
Глава 4. Париж. Весна. Любовь
— Вы понимаете, Алексей, как повезло? — проникновенно сказала Эка Папиашвили[14], склоняя набок некрасивую одутловатую голову в скверном парике и пронзительно глядя на меня выпуклыми, базедовыми глазами, испещрёнными багровыми прожилками, — Это Сердце Парижа, его настоящий центр! Лувр, сады Тюильри, это всё ерунда! Там невозможно, просто невозможно жить! Поверьте мне, Алексей. Я знаю, о чём говорю!
В голове, после тяжёлой дороги, звенящая пустота и никаких мыслей. Хочется