В 1921, 1922 и последний раз в 1923 гг. все мы от Н.Д. Зелинского и И.А. Каблукова до последнего студента (их было еще немного) 25 января справляли старинный университетский праздник — Татьянин день. У нас это происходило в самом большом помещении химического факультета — зале большого органического практикума. Всегдашний шутник и затейник Александр Петрович Терентьев написал к этому дню в 1923 г. оперетку «Химпука», музыка была откуда-то заимствована. Декораций не требовалось: действие происходило в лаборатории. Студенты Криволуцкая, Меерсон, Грибков и кто-то еще исполняли главные роли — самой Химпуки и студентов Пробиркина, Колбина и Ретортина.
Они пели:
Химпука, сюда, Химпука, Без вас такая, право, скука и т. д.
В дуэте победителей Пробиркина и Химпуки фигурировали слова:
Вместе пойдем химическим путем! Вместе мы славу, счастье обретем! Будем служить науке, как Кюри! Тара ра рИ, тара ра рИ!
Эта оперетка была лишь одним веселым эпизодом. Веселье длилось всю ночь, а утром становились к рабочим столам. В Татьянин день обычно весьма ощутимая черта, отделяющая научный генералитет от нас, стиралась и, кажется, всем было одинаково весело, радостно и просто.
Жизнь семьи
Я описывал до сих пор чисто учебную линию событий, и мне придется вернуться назад, чтобы яснее стала и бытовая картина. Прежде всего о жизни в Щелкове, где была моя вторая половина сердца — отец и мать, братья и сестра и где я бывал лишь по праздникам.
Жизнь там стабилизировалась, и как ни скромно жили, но призрак голода отошел. Весной папа собственноручно возделывал маленький, но идеально организованный огород в расположенном над Клязьмой садике при нашем школьном «особняке», для чего педагогическая работа оставляла ему достаточно времени. Он, действительно, в душе был земледельцем, любил рыхлить землю до состояния пуха и следить за каждым ростком на грядах. Отец говорил, что никогда в Бахрушинском приюте не чувствовал себя таким счастливым. Это высказывание было вполне искренним, но вряд ли вполне верным, поскольку по моему поводу он говорил: «Смотрите, вот редкость нашего времени — вполне счастливый человек!»
Мама стряпала: распаривала рожь, пропускала ее в машинке и варила ржаную кашу, месила тесто, пекла черный хлеб, варила картошку. В ранний, наиболее голодный период, она счищала с мороженой картошки шелуху, тоже пропускала в машинке и из шелухи на печке «буржуйке» пекла лепешки сладковатого вкуса и грибного запаха.
Не помню, в каком именно году городские организации стали выделять, в частности и школьным работникам, коллективные земельные участки. Папа и брат Вася участвовали в их обработке, посадке брюквы и посеве овса, а осенью — в уборке. Участки были километрах в 8-10 от Щелкова, так что это было не легкое дело. Отапливалась квартира сначала только «буржуйкой» — щепками, потом торфом. Это было уже комфортабельно. Вечерами папа читал вслух что-либо доступное ребятам, вроде «Отверженных» Гюго. С семьей он был гораздо больше, чем когда-либо. Но, увы, я этим почти не мог пользоваться.
Папе было всего лишь немного за пятьдесят, но по моей молодости мне он казался очень пожилым, и щемящая жалость охватывала меня, когда я думал, что ему не так долго жить. Сам он высказывал уверенность, что проживет до 65 лет, в этом возрасте умерли, дескать, все его дядья — Виноградовы, а он конституцией в них, а не в Несмеяновых. Так и случилось, об этом я скажу позднее.
Но на мирную трудовую жизнь моих родных в Щелкове нашла туча. Школу второй ступени, где заведующим был папа, намечено было преобразовать в торфяной техникум, где папе делать было нечего, с торфом он соприкасался только при топке печей. Папа стал искать возможности работать в Москве, а мама через много лет взялась за учительство. Семья переселилась в другую — «мамину» — школу, в квартиру поскромнее, из двух комнат. Вася остался доучиваться в торфяном техникуме, а Таню устроили и опытно-показательную школу-коммуну в одном из переулков на Остоженке.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Папе надо было одновременно с работой найти и пристанище в Москве. Когда мы жили еще в приюте, там работали очень симпатичные люди: учитель Алексей Иванович Ключарев и его жена — экономка Елизавета Дмитриевна. Впоследствии они поселились в двух комнатах мезонина домика на углу Земляного вала и Воронцова поля, где теперь вырос многоэтажный жилой дом. Они предложили папе одну из двух своих комнат. Вероятно, с 1922 г. там и поселился папа, затем я переехал туда же. В этой комнате мы жили сначала вдвоем, а потом и с Васей, и с Таней до 1924 г., а с 1926 до 1938 г. в ней жил я с женой Ниной Владимировной, а потом и нашими детьми — Олей (родилась в 1930 г.) и Колей (родился в 1932 г.).
Однако до этого прочного поселения на Земляном валу в комнате, которая стала затем моей, мне пришлось менять мои временные пристанища. После того как нужно было освободить общежитие Военно-Педагогической академии, я жил, насколько помню, в течение нескольких месяцев, у третьего брата Виноградова — Николая Петровича и его жены Анны Ивановны в их квартире в Трубниковском переулке.
В это время я был занят в университете органическим практикумом, а именно — синтезом диметилиндиго, о чем я уже писал. Однажды Н.Д. Зелинский спросил, не найдется ли кого из студентов, кто взял бы на себя ночную сторожу в химическом корпусе, так как стал исчезать спирт. Я и Алексей Николаевич Язвицкий с радостью согласились и стали дни и ночи проводить в химическом здании МГУ. Нам был выдан тулуп. Спали мы в библиотечной комнате, где был диван и длинный стол, на который клалась спинка дивана и таким образом получались два ложа. Один укрывался тулупом, другой — чем-то своим. Перед сном, часов в двенадцать, совершали обход всего здания. Среди ночи тот, кто спал под тулупом, делал второй обход. В здании было холодно, и на ночь мы прямо у рожка зажигали газ. Однажды утром, проснувшись, мы увидели, что газ привернут и едва горит. Оказывается, Николай Дмитриевич Зелинский со своей стороны временами делал сторожевые обходы и деликатно наводил порядок и в нашей спальне-библиотеке, не будя сторожей.
Мы теперь работали с утра до двенадцати часов ночи. Питались картошкой и хлебом. С 1921 г. какое-то время студентов подкармливала АРА (американская гуманитарная помощь)[115] в столовой на Никитской улице, выдавая по миске кукурузной каши, залитой какао. Впрочем, мне иногда приходилось уходить несолоно хлебавши, когда АРА выдавала какой-то рыбный взвар, который я не ел.
С переездом папы в Москву и нашим поселением в мезонине на Земляном валу уклад жизни стал приобретать менее богемный характер, но отсутствие мамы, остававшейся в Щелкове, не позволяло этому укладу стать и вполне семейным.
Утром первым поднимался папа и ставил самовар. Я или Вася бежали в лавочку (начинался НЭП) и покупали давно не виданный белый или пеклеванный хлеб[116]. Пили чай, и папа отправлялся преподавать математику на Курсы особого назначения (КОН), для чего, как я уже говорил, ему пришлось на старости лет овладеть начатками дифференциального и интегрального исчисления, что он с успехом и в короткое время и сделал еще в Щелкове, откуда он первое время ездил на эти КОН.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Организатором и душою дела на КОН был старший из братьев Виноградовых — Михаил Петрович, в гимназические годы папин ученик, которого папа репетировал в семействе своего дяди.
М.П. Виноградов стал инженером, участвовал в революционных событиях 1905 г. (он был большевиком), после них эмигрировал в Швейцарию и Францию и вернулся на родину после революции 1917 г. Как и для всех Виноградовых, да и всех близко знающих папу, папа был для него совершенным авторитетом. Папе нравилось преподавание на КОН: и новая для него взрослая рабочая аудитория, и новая область математики. Мне кажется, что, несмотря на отсутствие огорода и любимых земледельческих занятий, в это время папа снова чувствовал себя полнокровным участником жизни.