Читать интересную книгу Пучина - Хосе Ривера

— Сеньор интендант, сеньор интендант! Это я, Пипа! Пощадите меня!

И, спасаясь от собак, он без разрешения вскочил на круп моего коня и ухватился за мою спину.

— Простите, простите! Я расскажу вам, как было дело с вашей лошадью!

Предположив, что бедняга напал на меня, вакеро примчались ко мне на помощь, и Корреа ударом приклада сбросил Пипу на землю; но не успел тот упасть, как снова взгромоздился позади меня и выкрикнул:

— Мы — друзья! Я слуга сеньоры, его супруги.

— Сколько раз мы гонялись за этим конокрадом, предводителем индейцев, грабителем усадеб. Теперь он у нас за все поплатится.

— Вы ошибаетесь, кабальеро! Не торопитесь, вы принимаете меня за кого-то другого. Индейцы подстерегли меня, связали, а сеньор интендант освободил. Он меня хорошо знает, я был слугой сеньоры.

Вакеро продолжали настаивать на том, что Пипа поджег усадьбу Атико, а он хныкал, притворяясь оскорбленным такой клеветой. Потом он крепко обхватил меня и, якобы стыдясь своих босых ступней, спрятал их под мои ноги; на самом деле он боялся собак. Перейдя от удивления к жалости, я повез Пипу в Ато Гранде, несмотря на протесты моих товарищей, которые угрожали оскопить его.

Едва пленник оправился от испуга, он начал свой лживый рассказ, который все время прерывал настойчивыми просьбами приказать вакеро ехать впереди.

— Я не за себя боюсь, — говорил он, — а за вас: они могут выстрелить и убить нас обоих!

Затем он продолжал вкрадчивым тоном:

— Разве мог я допустить, чтобы сеньор интендант прибыл в свой город неожиданно и ему не оказали достойного приема? Эта мысль не давала мне покоя, и я воспользовался вашей лошадью, чтобы передать известие о вашем приезде в Вильявисенсио, рассчитывая возвратиться настолько быстро, что даже оставил вам свою оседланную кобылу. Но, узнав, какие неприятности ждут вас в связи с тем, что вы похитили сеньору, я подумал так: если вас посадят, некому будет заступиться за меня перед крестным; если опишут ваше имущество, возьмут и вашу лошадь, а она стоит дороже моей; я и решил: уеду-ка я пока в Касанаре, возвращусь к концу лета и верну вам все — коня и седло. Но, когда я проезжал этими саваннами, меня поймали пеоны некоего Барреры, обвинили в попытке украсть скот, арестовали и хотели увезти в Атико, отняв у меня все, вплоть до шляпы; я остался пешим и попал в плен к индейцам. Но я забыл спросить вас о сеньоре. Как ее здоровье?

При других обстоятельствах меня позабавила бы живописная цепь его излияний, но в тот миг — уже вечерело — я думал лишь об одном, как обогнать процессию с мертвецом и помешать Алисии увидеть ее.

В сумерках навстречу нам медленно ехали степью двое всадников.

Когда мы поравнялись с ними, нельзя было разглядеть лиц, но Франко узнал этих людей.

— Куда повезли покойника?

— Ребята решили бросить его в реку, он протух. А потом они разъехались по домам, — они не хотят больше работать.

— Мы тоже не поедем с вами, — объявили остальные.

— Мне не нужны мошенники, и я предпочитаю остаться один. Кто хочет получить расчет — пусть следует за мной.

Вакеро с важным видом ответили:

— Нам дороже свобода.

— В каком направлении поехали ребята?

— Берегом Гуачирия.

— Ну, прощайте!

И вакеро ускакали во тьму.

Оставшись вчетвером, мы помчались по направлению к усадьбе Субьеты, строения которой, освещенные мерцающим светом костра, смутно вырисовывались вдали. Я заставил Пипу слезть с лошади, несмотря на его жалобные мольбы, и он гнался за нами в темноте, как зловещий призрак.

Меня пробрал жуткий озноб, когда мы подъехали к корралям. Мы увидели, что усадьба погружена в молчание, а во дворе горит большой костер. Я поискал взглядом палатки Барреры и не нашел их. Я вскачь домчался до ворот, но конь мой, встав на дыбы, отказывался въехать во двор. Навстречу мне выбежали Мауко и несколько женщин:

— Уходите, уходите скорее, ради бога! Вас арестуют!

— Что случилось? Где Алисия? Где Алисия?

— Старый Субьета спит вечным сном, а мы молимся за упокой его души.

— Что произошло? Говори скорей!

— Стряслась беда.

Только угрозами удалось заставить Мауко рассказать о совершенном накануне преступлении. Видя, что Субьета не встает, пеоны сорвали с петель кухонную дверь. Старик качался, подвешенный за кисти рук к крюку гамака; он был еще жив, но не мог шевельнуть языком: рот его был заткнут пучком пакли. Баррера даже не захотел взглянуть на него, а когда в Ато Гранде приехал судья, вербовщик дал чудовищные показания против нас. Он заявил под присягой, что мы за несколько дней до этого угрожали старику, требуя показать, где зарыты его сокровища, и что прошлой ночью, как только пеоны ушли в палатки пьянствовать, мы проникли в кухню через крышу и, совершив преступление, разбились на группы, чтобы искать зарытые деньги одновременно в банановой роще, в комнате и в корралях. Судья заставил всех пеонов подписать упомянутые показания и уехал тем же вечером под охраной Барреры и его людей, а покойника закопали в яме под манго,[32] возможно над кувшинами с золотом, не надев на него новых альпаргат, не связав ему челюсти платком, не прочитав молитвы, не проплясав «девяти ночей». И в довершение всего приходилось еще следить, чтобы свиньи не разрыли могилу, — они уже откопали руку мертвеца и сожрали ее с отвратительным хрюканьем.

Этот рассказ так ошеломил меня, что я в первую минуту не узнал в одной из женщин Себастьяну. А узнав, я дико закричал:

— Где Алисия? Где моя Алисия?

— Уехали! Уехали, а нас оставили!

— Где Алисия? Где Алисия? Говори толком!

— Ее увезла с собой нинья Грисельда!

Опершись локтями о створку ворот, я беззвучно зарыдал. Казалось, горе уходит вместе со слезами, и, как это было ни странно, первое время я не чувствовал его. Я скорбно смотрел на товарищей, не стыдясь своих слез. Все окружили меня, и я, словно во сне, слышал их утешения. Пипа завладел одним из моих костюмов, женщины жарили мясо, а Франко уговаривал меня прилечь. Но когда он сказал, что Алисия и Грисельда — негодяйки и что другие женщины заменят нам их, горе мое взорвалось как вулкан, и, обезумев, я вскочил на жеребца и ускакал в степь, желая во что бы то ни стало настичь и убить беглянок. И в головокружительной скачке мне чудилось, что Баррера, обезглавленный, как Мильян, привязан за ноги к хвосту моего коня, его раздирают на куски шипы кустарника, и, распавшись на мельчайшие частицы, он исчезает в степной пыли.

Ослепленный яростью, я не скоро заметил, что скачу следом за Франко и что мы подъезжаем к Мапорите.

Алисии там не было. Она, наверно, похотливо потягивалась в гамаке моего соперника, и я тщетно будил вселенную отчаянным криком.

Именно тогда Франко поджег свой дом.

Язычок пламени побежал от спички по пальмовым листьям, разливаясь звенящей волной и наполняя пространство фиолетовыми отблесками. В один миг банановые деревья, еще не охваченные огнем, опустили листья, и искры перебросили пламя на кухню и каней. Подобно змее мапанаре, в злобе вонзающей зубы в свой хвост, пламя закручивалось, наполняя дымом прозрачный ночной воздух, и вдруг начало обстреливать своими огненными ракетами степь; а ветер — адский союзник — разносил огонь на своих крыльях.

Наши лошади в испуге отступили к побагровевшей реке, и оттуда я видел, как рушилось жилище, давшее недолгий приют моим мечтам о богатстве и семейном счастье. Огонь колыхался, как колыбель, в комнате, совсем недавно служившей Алисии спальней.

В состоянии полной прострации я созерцал это зрелище разрушения, не замечая опасности; но, когда я увидел, что Франко, проклиная жизнь, удаляется от того, что было когда-то его домом, я с криком потащил его в огонь. Напуганный моим безумием, Фидель напомнил мне, что нам надо догнать беглянок и отомстить за подлую измену. И мы понеслись в бешеной скачке под безоблачным небом и тут заметили, что Ато Гранде тоже горит, а из леса доносятся жалобные вопли.

Всепожирающее пламя захватило оба берега реки, взбираясь по лианам, поднимаясь по стволам пальм и взрываясь с грохотом фейерверка. Временами пучки искр взлетали вверх, разнося пожар за линию огня, где клубились волны дыма, стремясь охватить всю землю и взметнуть до облаков свои сверкающие стяги. Разрушительная армия оставляла за собой на почерневшей земле тлеющие головни и обгорелые трупы животных. А по всему горизонту, как огромные свечи, пылали пальмы.

Треск кустарников, шипенье змей и вой зверей, топот бегущих в ужасе стад, горький запах паленого мяса были бальзамом для моей оскорбленной гордости, и я наслаждался тем, что все гибнет вместе с моими иллюзиями, что багровый океан гонит меня в сельву, отделяя от известного мне доселе мира, и засыпает пеплом мои следы.

Что осталось от моих страданий, идеалов, стремлений? Чего я добился в упорной борьбе с судьбой? Бог отступился от меня, и любовь бежала...