Читать интересную книгу Вагон - Василий Ажаев

Я уже не вижу мамы. Но военные не исчезают, они рядом, они за моей спиной. Вот они хватают меня. Все, я потерял маму и наш дом! В вагоне раздается вопль… Все просыпаются и молчат.

…Легкое колыхание, издали наплывающее видение, которое потом обретает реальность. Я в каком-то чужом доме. Натертые, скользкие, будто полированные полы. Рояль, за ним гладковолосый парень. Кто же это? Гладковолосый играет и поет, часто оборачивается. И я вижу на диване Машу в длинном темном платье, на груди в вырезе платья — медальончик на цепочке. Я знаю, это подарок ее матери, внутри медальончика малюсенькая фотография: Маша трех лет.

Возле Маши какой-то мужчина, у него крупная голова с волосами мелким барашком, большие нагловатые глаза. Он их не сводит с нее. Я узнаю теперь: это Левушка, мой недруг и Машин бывший ухажер. За роялем — Артур, второй мой недруг и тоже бывший Машин ухажер. Она так их и называет: «Мои бывшие ухажеры».

— Ты же говорила: я не хочу их видеть! Маша! — кричу я.

Но я не кричу, у меня пропал голос.

Сквозь туманную дымку наплывает новое видение. Много людей за длинным столом, и среди них Маша между Левушкой и Артуром. Левушка улыбается толстогубым ртом, что-то острит и берет Машину руку в свои ручищи. А она сидит, отчужденная от общего веселья, задумчиво и печально ее лицо.

— Маша, оглянись, я здесь! — кричу я и сам не слышу себя.

Я рвусь изневидимых пут, бегу к столу, чтоб увести Машу, сказать ей: я здесь, я здесь! И снова все расплывается.

— Я потерял Машу! — кричу изо всех сил.

И опять вагон, содрогнувшись от дикого вопля, не протестует. Только Гамузов возмутился, вскочил и снова ушиб голову о верхние нары.

…Больше не могу спать. И не могу пошевелиться, чтобы не потревожить соседей. Володя дышит чуть слышно, а Петро изредка всхрапывает. Черти, они здорово стиснули меня с двух сторон, правая рука заныла.

Вспоминаю историю с рукой, которая случилась год назад на заводе. Я тогда внес предложение, оно улучшало метод получения салола. Мне разрешили проводить опыты в заводской лаборатории.

Я приходил с утра в своей замызганной спецовке и начинал настраивать прибор. Меня только смущали иронические, как мне казалось, взгляды лаборанток. Но в то утро в лаборатории никого не было, все ушли на производственное собрание.

Мое громоздкое сооружение из стекла в порядке — реторта, холодильник, уловители в виде соединенных между собой колб, паутина стеклянных трубок. Подставляю под реторту горелку и поджигаю газ. Реакция начинается. Замечу время и буду терпеливо следить.

Так я стою в пустой лаборатории и наблюдаю за клокотанием тяжелой маслянистой жидкости в реторте, поглаживая ее горячее округлое стеклянное пузо. Вдруг — такое бывает только вдруг! — прибор мой разлетается и рука попадает во что-то жаркое и тягучее. Потом выяснилось: компрессор выключили, не зная, что я в лаборатории веду опыт и мне нужен вакуум. В реторте мгновенно скопился газ, разорвавший посудину.

Мою спецовку шинельного сукна залило темной жидкостью, я весь дымился. Хотел было снять ее и почувствовал боль в правой руке. Из бугра большого пальца торчал кусок стекла и довольно энергично бил фонтанчик крови. Стекло я тут же выдернул, кровь пошла еще сильнее.

В растерянности подставил руку под струю воды. Но вода не смывала маслянистой жидкости. Рука оказалась как бы в темной лопнувшей перчатке. Попытался отсосать кровь — теплый фонтанчик обагрил лицо. Ой, беда! Подняв кверху раненую руку, побежал в медпункт.

С четвертого этажа, где помещалась лаборатория, я мчался вниз через две ступеньки по лестнице. Мой вид напугал поднимавшегося в свой цех Борю Ларичева. Он схватил меня за здоровую руку.

— Не беги так, упадешь! Давай помогу!

Я выдернул руку и побежал дальше, Борис — за мной. По заводскому двору за нами неслись уже несколько человек.

Перепутал дверь и вместо медпункта влетел в кабинет, где Пряхин проводил совещание. Все вскочили с мест, Пряхин, стоящий ближе всех, не дал мне уйти. Откуда-то он выхватил резиновый шланг и крепко, больно прищемив кожу, перетянул руку, чтобы остановить кровотечение. Потом мы побежали с ним вниз по лестнице, раненую руку я по-прежнему держал кверху.

На дворе уже стояла «Скорая помощь». Пряхин усадил меня в машину, сел сам, и мы с воем помчались.

Минута, и мы в больнице. Пряхин что-то кричал тетке в белом халате. Появились еще две тетки в белом. Одна разрезала рукава и стаскивала с меня дымящуюся, едко пахнущую спецовку, две другие занялись рукой. Промыли эфиром рану, копались в ней пинцетом (искали осколки), потом стали зашивать. Шов получился большой, все три тетки качали головами. Дикая боль заставила меня скрипеть зубами, удивительно, как они не раскрошились.

— Рабочий класс! Сила! — хвалили тетки в белом.

Мне было не до них, я думал о своей беде, ведь рука-то пропала. Пытался пошевелить пальцами в толстой, как кукла, повязке, они не шевелились. Я решил: ну, разрезал сухожилие!

Пряхин опять скандалил с теткой, и она велела «Скорой помощи» отвезти меня домой. Мама всплеснула руками, увидев меня.

— Что же это, что же это? — причитала она.

Тогда я и сам не выдержал, всплакнул: как же мне теперь быть с покалеченной рукой? Значит, прощай завод и прощай баскетбол?

Потом все обошлось, рука зажила, пальцы действовали прекрасно. Правда, при резких движениях, при подъеме тяжестей, при ударах по мячу было больно, и я ругал теток в белых халатах: плохо зашили. Позднее при разных обстоятельствах из-под кожи вылезли один за другим три или четыре кусочка стекла.

…Странное дело, я вдруг опять увидел свою толсто забинтованную руку. Она сильно болела. Значит, мне все-таки удалось заснуть?

Слава богу, на этот раз хоть обошлось без крика.

Вагонзак кряхтел, трещал и мчался в неведомое. Внизу кружились и кружились точильные круги, стачивая наше время и терпение. Я лежал и горько думал: все мое самое дорогое может теперь только присниться.

ПОЗНАКОМЬТЕСЬ: КОМИССАРЫ, ПРОКУРОР, ОПЯТЬ ВОРЫ

Фетисов Александр, 38 лет, директор завода, статья 5810, срок 5 лет;

Зимин Павел, 52 года, партийный работник, статья 5810, срок 5 лет;

Дорофеев Федор, 49 лет, прокурор, статья 5810,11, срок 8 лет;

Агошин Аркадий, 25 лет, шофер, статья 593, срок 6 лет;

Птицын Михаил, 22 лет, нормировщик, статья 74, срок 3 года;

Петреев Степан, 44 года, товаровед, по Указу от 7/8 1932 года, срок 10 лет;

Мурашов Евгений, 35 лет, декоратор, статья КРА, срок 5 лет;

Голубев Юрий, 20 лет, вор, статья 35, срок 3 года;

Мосолов Игорь, 26 лет, бетонщик, он же вор, статья 35, срок 4 года.

Сам не понимаю, почему разговор о «комиссарах» Зимине и Фетисове завожу так поздно, в порядке очереди? Память благодарно сохранила их, ведь они вслед за Володей Савеловым приняли в моей судьбе такое сердечное участие.

Что было бы со мной, если б их и Володи не оказалось в нашем вагонзаке? Возможно, я сошелся бы с урками, наделал бы отчаянных глупостей и погиб ни за понюх табаку. И это, наверное, было бы не самое страшное. Самым страшным могло быть поражение в жестоком душевном испытании, когда верх взяли бы разочарование и я, навсегда ожесточенный, потерял бы веру в человека.

Сейчас почему-то не удается вспомнить, при каких именно обстоятельствах Зимин и Фетисов возникли в моей одиссее (помню же я знакомство с Володей: пересылку).

Живые образы Зимина и Фетисова стоят перед глазами, но рассказать о них не просто. Да, Зимин был хорошим человеком, добрым и очень чистым, даже внешне чистым и опрятным в немыслимых условиях битком набитого людьми грязного вагонзака. Как передать непосредственное юношеское впечатление от знакомства с человеком не только незаурядным, но и сложным? Почему я, девятнадцатилетний малый, потянулся к Зимину? Не потому ли, что он, подобно Володе Савелову, способен был защитить могучими кулаками? Отнюдь, мои собственные кулаки весили куда больше, к Зимину же скорее подходило определение старика Мякишева: слабосильная интеллигенция.

В нашем вагоне, где физическая сила убеждала надежнее всего, Зимин пытался вернуть нас к нормам общежития и удивлял (а кое-кого раздражал и злил) сердечной заинтересованностью в людях, из которых многие просто отталкивали озлобленностью и цинизмом.

У нас не принято говорить о тюрьме. В самом деле, это же несовместимо — тюрьма и мы. И книг о тюрьме совсем мало, хотя прошли через это многие. Думаю, каждый рассказал бы или написал об этом по-разному. Один про обиженных и сломленных, другой про тех, что сберегли волю и выстояли. Если б мог, я написал бы о людях, которые выстояли сами и помогли выстоять, не сломаться другим.

«Комиссарами» постоянно двигало желание помочь человеку, благородное желание раздуть, разжечь в товарищах по несчастью огонь сопротивления отчаянию! В обстановке изоляции, когда привычные правила жизни сделались необязательными, Зимин и Фетисов оставались людьми партии и, следовательно, считали себя ответственными за судьбы людей, таких же заключенных, как они сами. Личная беда не заставила их отступить от принципов.