Когда Боббо заявился со своими двумя чемоданами, Гарсиа в первый момент слегка растерялся, не более того. Когда Мэри Фишер повела Боббо в дом, зарумянившись от удовольствия и радостного возбуждения, и освободила в гардеробе место для его вещей, Гарсиа понял, что это ему не нравится. Он-то полагал, что если уж Мэри Фишер когда-нибудь с кем-нибудь соединит свою судьбу, этот кто-то будет еще богаче и шикарнее, чем она сама. И тогда она больше не будет для него недосягаемой луной — но станет солнцем! А этот, Боббо, по смутным ощущениям Гарсиа, был разве что самую малость лучше любого слуги — подумаешь, бухгалтер-консультант, вкалывает за кусок хлеба. Типичный городской житель, который ничего не смыслит ни в море, ни в жизни на морском берегу; который при каждом удобном случае подходит к краю скалы, чтобы показать, какой он смелый, и во время шторма разгуливает вдоль кромки прибоя, изображая царя природы; который попросту не понимает, что морская соль творит со стеклом, или с деревом, или с кожей человека, и потому приказывает распахивать в доме все окна, когда с моря дует шквальный ветер — желает, видимо, проникнуться величием морской стихии. Не только могуществом не обладал этот человек — у него не было элементарной житейской мудрости.
Гарсиа надулся, замкнулся и велел, чтобы утренний чай отныне подавала горничная.
Когда Гарсиа увидел, как к Высокой Башне подкатывает такси и из него выходят Руфь и дети, он испытал мстительную радость. Если появилась Руфь, готовься к сюрпризам, это он уже усвоил. Как-то раз она была приглашена на ужин, и что же? Насквозь прорвала дорогой персидский ковер и залила красным вином белую кружевную португальскую скатерть — пятно так и не удалось вывести, даже с помощью химчистки.
Мэри Фишер уединилась с Боббо в своем кабинете, где они и находились, когда к дому подъехала машина. Гарсиа счел своим долгом предупредить их по внутреннему телефону, но ни Мэри, ни Боббо трубку не сняли. По-видимому, догадался он, слишком заняты любовью, чтобы отвлекаться на звонки. Он рассердился и почувствовал себя обездоленно и неуютно — точно петух в курятнике, когда одна из хохлушек отдает предпочтение другому, младшему по званию.
Руфь позвонила в колокольчик на массивной дубовой двери. В ту же минуту к двери, как оглашенные, рванулись доберманы — загавкали, запрыгали, сотрясая толстые доски. Гарсиа услышал, как жалобно заверещали до смерти перепуганные дети. Приструнив собак, он открыл дверь.
— Я хочу видеть своего мужа, — заявила Руфь, пытаясь перекричать весь этот гвалт. — А дети желают видеть своего отца.
Она стояла на крыльце подобно каменному изваянию — гигантская шахматная фигура, тяжеловесная черная ладья, явившаяся бросить вызов хрупкой, выточенной из слоновой кости белой королеве. Псы заскулили и умолкли. Гарсиа показалось, что в ее глазах он видит то же выражение, тот же красноватый отблеск, что был в глазах его матери в день, когда она вышвырнула забулдыгу-папашу из дому, не побоявшись, что он прибьет ее. Гарсиа перекрестился. От Руфи слегка попахивало дымом, и это навело его на мысль о геенне огненной. Он отступил в сторону, и она вошла. Она внушала ему страх — и в то же время желание помериться силами. Гарсиа, к услугам которого было целых пятеро на все согласных сексуальных партнеров — три любовницы и двое любовников, — считал, что ему сам дьявол по плечу. Отчего бы и не потягаться с ним? Против страха одно средство — заставить его отступить.
— Где они? — спросила она, и Гарсиа глазами показал наверх. Он не видел причин выручать Боббо и Мэри Фишер — сами заварили кашу, сами пускай и расхлебывают. Руфь коротко кивнула и стала подниматься наверх по винтовой лестнице, которая вилась вдоль центральной оси здания. Ступеньки были широкие, низкие, прохладный камень укрыт теплым розовым ковром. Дети плелись за ней, хныча, почему нет лифта. Руфь вздымала свои необъятные телеса все выше и выше, виток за витком, с поразительным проворством. Гарсиа, замыкавший процессию, вдруг подумал, что, может быть, ему удалось бы с ней совладать — и тогда она одна с лихвой заменила бы его трех нынешних подружек. Ритуал ухаживания, который в обязательном порядке требуют соблюдать эти деревенские дуры, сразу сократится на две трети, а эффект тот же. Память с готовностью подсказала нужное выражение: «брать товар оптом».
Руфь поднялась на верхнюю площадку маяка. Огромный кабинет Мэри Фишер располагался под сводом с выступающими дубовыми балками. Дерево было темное, крепкое, пропитанное соленой морской водой. Когда-то эти балки служили остовом елизаветинских боевых фрегатов — так, во всяком случае, уверял архитектор. Перестройка маяка под жилой дом обошлась примерно в 250 ООО долларов; к работам было привлечено множество людей, как местных жителей, так и приезжих. Обо всем этом Руфь была хорошо осведомлена: в свое время она познакомилась со счетами Мэри Фишер. Мало того, что Боббо часами просиживал над ними у себя в конторе, он еще притаскивал их в дом на Совиный проезд. Видно, никак не мог с ними расстаться.
Боббо и Мэри Фишер предавались любви на широком белом диване (иного Гарсиа и не ждал), когда внезапное вторжение Руфи нарушило их идиллию.
Боббо был в своей лучшей белой шелковой рубашке и сером пиджаке — больше на нем ничего не было. На Мэри Фишер просто не было ничего. Она негромко, по-кошачьи, мурлыкала от удовольствия, но это не те звуки, отметил про себя Гарсиа, которые могли бы заглушить телефонный звонок. А коли они сами почли за благо не отвечать, пускай теперь пеняют на себя. Боббо и Мэри Фишер не сразу осознали появление Руфи и ее детей. Когда же они их все-таки заметили, то реагировали по-разному: Боббо желал немедленно прекратить. Мэри Фишер — продолжать.
Энди и Никола стояли, разинув рот. Их мать даже мизинцем не шевельнула, чтобы уберечь их от созерцания родного папаши, одержимого любовной истомой и без штанов, который с усилием отлепляет от себя Мэри Фишер.
— Убери детей! — рявкнул Боббо, натягивая брюки и совершенно позабыв о трусах. — Нечего им тут делать!
— Только тут, и нигде больше, — невозмутимо ответила Руфь, — они воочию могут лицезреть акт совокупления.
— Бедный Боббо, — вздохнула Мэри Фишер. — Как я тебя понимаю! Она действительно невыносима. — И накинула на плечи большую желтую шаль с бахромой и подпоясалась розовым шелковым шнурочком, из-под которого, как полы экстравагантного платья, свисали концы шали, и когда при движении они немного расходились, в просветах мелькало ее восхитительное тело.
— Гарсиа, — обратилась к нему Мэри Фишер, — тебе не следовало допускать это беспардонное вторжение.