Читать интересную книгу Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов - Д. Засосов

В Петербурге жило много отпрысков родовитой, старинной аристократии, но большинство из них были уже небогаты. Почти все они состояли на государственной службе в разных министерствах, преимущественно в военном, иностранных дел и императорского двора. Далеко не всегда занимали они там высшие должности, довольствовались и скромными, лишь бы была поддержка, родня среди высших чинов этого министерства, была бы перспектива.

Заметно намечалось деление аристократии на две группы: одна — меньшая — была совершенно «верноподданной», с умилением взирала на «обожаемого монарха», считала существующий строй справедливым, не подлежащим никаким изменениям, осмеливалась осуждать, конечно, весьма почтительно, верховную власть только за те уступки, которые ей приходилось делать после 1905 года, например учреждение Государственной думы, что они считали вредной уступкой «левым». Другая, более многочисленная, группа сознательно или бессознательно играла в либерализм, критиковала существующие порядки, учреждения, которые, по ее мнению, отжили свой век, например какой-нибудь департамент Правительствующего Сената, критиковала министров, обряды и порядки православной церкви, но, конечно, эта критика не сопровождалась какими-нибудь действиями, члены этой группы оставались совершенно лояльны. Верноподданническая аристократия тянулась ко двору, кичилась своим положением и происхождением, была заражена снобизмом, сторонилась людей не своего круга. Либеральная часть аристократии постепенно освобождалась от сословных предрассудков, общалась с неродовитой интеллигенцией, уклад жизни тоже мало отличался от типично интеллигентных семей. В обхождении между собой, представителями других классов и даже с прислугой они были просты, деликатны, безыскусственны. Снобизма и зазнайства у них не было. Дети их не стремились обязательно в привилегированные учебные заведения, а поступали в университет, в специальные высшие учебные заведения, особенно в те, окончание которых сулило интересную и доходную деятельность, например в Путейский или Горный институты. Девушки этой группы аристократии стремились получить высшее образование, поступали на Бестужевские курсы или в женский Медицинский институт.

Бывали случаи, когда отдельные представители этой молодежи порывали со своим классом, стремились жить на свои скромные заработки и даже примыкали к революционному движению.

Между представителями этих групп аристократии нередко проявлялся некий антагонизм. Нам стал известен такой эпизод: «молодые» поехали с послесвадебными визитами к своей родне. Он только что окончил Александровский лицей, она — Смольный институт, оба — представители старинных аристократических фамилий. Он более передового направления, чем она. Приехали к двоюродной тетке, старухе кичливой и старомодной, ранее у которой почти не бывали. Разговор как-то не клеился. Тетка, гордившаяся своим происхождением и тем, что она старшая в роде, откинувшись в кресле, подчеркнуто важно спросила «молодого»: «Что-то я запамятовала, какой у вас герб, напомните!» Не замедлил ответ: «Как же можно не помнить, ma tante, на зеленом поле овечий хвост!» Ответного визита из этого дома не последовало.

ОБИТАТЕЛИ НОЧЛЕЖЕК И СИРОТСКИХ ДОМОВ

Петербург был разнообразным сочетанием самых крайних категорий жителей — от знатных, богатых, занимавших одной семьей целые особняки, до ужасающей бедноты, ютившейся в подвалах или даже не имевшей совсем пристанища.

В начале XX века в столице официально числилось 25 тысяч нищих. Была целая категория домов, заселенных людьми, вышибленными из обычной жизненной колеи, опустившимися «на дно». Такими домами была полна так называемая «Вяземская лавра», красочно описанная В. Крестовским в романе «Петербургские трущобы». Лавра эта находилась в начале Забалканского проспекта. Мы застали Вяземскую лавру уже на спаде, вернее, в период ликвидации. На этом участке по Забалканскому проспекту шел длинный высокий деревянный забор, выкрашенный темно-бурой краской. У ворот будка с дежурным дворником. За забором целый ряд ветхих деревянных домов, в которых жила беднота в страшно антисанитарных условиях. Среди жителей, действительно несчастных бедняков, было немало хулиганов. Поэтому вечером обыватели опасались проходить мимо лавры.

Когда-то расположенная на окраине города, она в конце XIX века оказалась почти в центре и сделалась совершенно нетерпимой. Решено было ее ликвидировать: все эти ветхие домики сломали. По Забалканскому проспекту выстроили два больших дома, площадь внутри участка отдали под склады, а позже, уже в советское время, под рынок. Жители лавры переселились на окраины города, за Обводный канал, большей частью во вновь выстроенные каменные дома с маленькими дешевыми квартирами. Заселены они были, разумеется, без всякой нормы. Здесь было много угловых жильцов: хозяйчик снимал квартирку и сдавал бедноте углы, в одну комнату — несколько семей. Большинство таких несчастных были люди, забитые нуждой, скромные, всех и вся боящиеся. И на таком фоне выделялись грубые, самоуверенные фигуры, большей частью пьяницы, которые властно и свысока относились к своему же брату и прямо терроризировали их. Такие люди создавали этим домам недобрую славу. Особо печальной известностью пользовались среди подобных домов «Порт-Артур» и «Маньчжурия» в конце Смоленской улицы, «Холмуши» на Боровой, за Обводным каналом, и «Петушки» за Волковым кладбищем. Около этих домов и в квартирах часто возникали драки, скандалы, всегда были пьяные. Сами названия «Порт-Артур» и «Маньчжурия» показывают, что они возникли в годы русско-японской войны. Если подле трактира или чайной поднимался скандал и дело доходило до драки, прохожие говорили: «Опять портартурцы воюют». Или: «Опять „Маньчжурия“ дерется». Эти ходячие выражения оскверняли память русских воинов, погибших в русско-японскую войну, но, к сожалению, они бытовали. Нам пришлось познакомиться с бытом таких домов, так как мы уже студентами участвовали в их обследовании. Бледные дети, истощенные женщины, пьяные мужчины, разухабистые девицы легкого поведения — вот кого можно было видеть в этих домах. Вечером дом шумел: играли на гармониках, пели пьяными голосами, шла картежная игра, ссорились. Воры возвращались с промысла, тут же скупщики краденого — портные тотчас перешивали до неузнаваемости украденное пальто или пиджак. Меховой сак немедленно перешивался на шапки, перешитые вещи продавались на толкучках. Жалко было смотреть на этих людей, отвыкших от трудовой жизни, соблазнившихся на легкую жизнь, проводивших время в попойках, карточной игре, в каком-то угаре. Еще грустнее было смотреть на детей, которые видели всю грязь этого ненормального быта.

В каждом из таких домов были знаменитости-коноводы. В «Петушках» проживал Костя Хромой, известный хулиган, которого все боялись. Это был молодой, здоровый парень, хромавший на одну ногу (говорили, что сломали ее во время драки). Все знали, что он носил за голенищем нож. Он был страшно самоуверен, говорил небрежным тоном, ему старались подражать. Чем он жил, неизвестно. Поговаривали, что он грабил на кладбище запоздалых посетителей.

В «Порт-Артуре» командовал Сенька. Это был мужик лет сорока, с подвязанным подбородком (у него была какая-то незаживающая болячка). Он буквально терроризировал население «Порт-Артура»: проходя мимо, он мог ни за что стукнуть кулаком по лицу или дать по шее. Никто не смел дать ему отпора, кулак у него был очень тяжелый. Он мог неожиданно потребовать: «Дай на сороковку!» Отказать ему было опасно. Вокруг себя он группировал таких же негодяев. Жил он всевозможными вымогательствами и обманами, а также занимался скупкой краденого, причем часть денег не отдавал, ограничиваясь поднесением кулака под нос.

Для лиц, не имевших действительно «где голову приклонить», в столице существовали ночлежные дома. Мы познакомились с одним из них. Вот его предыстория: по Забалканскому проспекту сразу за городскими бойнями до Новодевичьего монастыря (с правой, нечетной стороны улицы) была громадная свалка. Сюда вывозили навоз, мелкие отбросы и пр. Она занимала громадную территорию и называлась «горячим полем», потому что отбросы прели, разлагаясь, курились, над полем стоял туман, зловонный и густой. Бездомные, опустившиеся люди, ворье, которому надо было скрываться, строили себе здесь шалашики, точнее, норы, в которых ночевали, подстилая под себя рваные матрасы и разное тряпье. От разложения отбросов там было тепло. Полиция делала обходы «горячего поля», разоряла их норы, арестовывала тех, кто не имел паспорта или был в чем-нибудь замешан. В санитарных целях летом, в сухую погоду, эти свалки зажигались.

Принимаемые меры борьбы с обитателями «горячего поля» не давали результатов, и тогда городская дума решила построить в этом районе ночлежный дом. Здесь за 5 копеек предоставлялось место для ночлега на нарах с подстилкой и сенной подушкой. За эти же деньги давался кипяток. К вечеру у ночлежки собиралась очередь бездомных, плохо одетых бедняков. В ночлежке соблюдалась известного рода санитария: помещения выметались, мылись и дезинфицировались. Администрация и прислуга обращались с ночлежниками грубо: окрики, ругательства, толчки были обычным явлением. Нарушителей порядка выталкивали, спускали с лестницы. Некоторые приживались около ночлежек, кололи и носили дрова, убирали помещение, оказывали разные услуги служащим ночлежного дома. Такие люди пользовались некоторыми привилегиями: с них не взыскивали плату, они получали лучшие места, могли оставаться в ночлежке и днем, тогда как всех рано утром выгоняли и пускали только вечером. Ночевать в таком доме было неспокойно: частые посещения полиции, которая бесцеремонно расталкивала спящих, разыскивая какого-нибудь налетчика, вора.