поддержкой американцев, по-быстрому свалили Рамиреса, заменив его Фаррелем.
Перрон стал вице-президентом, по-прежнему занимаясь социальными вопросами. Он заручился поддержкой большинства профсоюзов, которые, с его лёгкой руки, стали быстро перестраиваться по образу и подобию синдикатов Муссолини. И когда в октябре 1945 года публично, на балконе президентского дворца слабовольный Фаррель, ничего не представлявший из себя как политическая фигура, расцеловал Перона и официально передал ему власть, народные массы бурно это поддержали.
Военные поняли, что их, как говорится, «…развели на голом месте», но сделать что-нибудь с новоиспечённым президентом было уже поздно: «дескамикадос[32]» видели в нём единственного народного вождя, а когда армейцы пытались задерживать Перрона или арестовать его, то толпа его просто отбивала у солдат.
Свою идеологию сам Перон называл «хустисиализмом[33]». Вновь выстраиваемая им система базировалась на союзе профобъединений, в которые записывали всех подряд с подачи госадминистрации. Началась массовая национализация: железные дороги, тяжелая и легкая промышленность, энергетика, инфраструктура, медицина и образование перешли в государственную собственность.
Полуразрушенная Европа крайне нуждалась в аргентинской продукции: мясе, зерне, стали… Сложилась благоприятная внешнеэкономическая конъектура, а поступавшие в страну доходы от торговли не морозились с стабилизационных фондах и не оседали в карманах власть имущих, а инвестировались в различные отрасли промышленности и социальную сферу. Ну, а когда и этих вливаний не хватало для того или иного проекта Перона, средства изымались у крупных собственников. Страна процветала, как никогда.
И уже на исходе сороковых годов Аргентина на полном серьёзе задумалась о вступлении в «ядерный клуб» держав — обладательниц ядерного оружия. И вот здесь-то в США вспомнили о слабо «фонящем» отсеке одной из интернированных из Аргентины германских субмарин. И не в шутку напряглись… В планы Белого Дома не входило расширение элитного «атомного междусобойчика» на ещё одного члена — непредсказуемую и профашистскую Аргентину. Под руководством не управляемого с Капитолийского холма Перона она могла серьёзно осложнить Штатам жизнь в Латинской Америке, в которой банкиры и предприниматели Дяди Сэма давно уже привыкли вести себя как на собственном заднем дворике. Этого в Белом Доме допустить не могли…
Из задумчивости Уолша вывел очередной выверт пилотов, бросивших машину в пологое пике. Редрик почувствовал свой желудок где-то в области горла, самолёт резко накренился на правое крыло и покатился к земле по какой-то немыслимой траектории.
Краем глаза Уолш отметил, что Розенблюм с Бонненкампом тоже не выглядели больше образчиками мужского вида из рекламных буклетов. Первый закрывал рот клетчатым платном и старательно пытался не выпростать свой желудок в собственные ладони. А немец просто наклонил голову к коленям и обхватил затылок ладонями, замерев в позе человеческого эмбриона…
На удивлённый взгляд американца он, бледно улыбнувшись, пояснил:
— Нас так учил инструктор на базе… Говорил, что при авиакатастрофе такое положение даёт максимум шансов на выживание при ударе.
Уолш пожал плечами и, поднявшись, двинулся к кабине пилотов. Пол был накренён под углом градусов в тридцать влево, поэтому приходилось всё время упираться в стену и хвататься за лямки на потолке. Одёрнув гофрированную дверь пилотской кабины, он сунул туда голову и чуть не отшатнулся: сквозь лобовые стёкла, казалось, прямо на него неслись тяжёлые грозовые тучи.
К нему обернулась голова второго пилота в очках-консервах и лётном шлеме.
— Что-то не так? — вполне обыденным голосом, только слегка на повышенных тонах в стремлении перекричать шум двигателей и стихии за окном, поинтересовался лётчик.
— Почему мы снижаемся так резко?
— Простая предосторожность, — невозмутимо пояснил пилот. — В Аргентине правительство не особенно любит янки. Поэтому мы приземлимся не на стандартном аэродроме, а на частном, принадлежащем одному местному скотоводу. У него пара-тройка собственных самолётов, и он иногда оказывает — не бесплатно, конечно, услуги местным контрабандистам. Ну, и нам от случая к случаю.
В этот момент самолёт пробил нижнюю кромку облачности, и снизу поплыла пампа, поросшая местами редким, но жёстким и густым кустарником. А впереди стелилась бескрайняя гладь Атлантики.
— Левее, на одиннадцать часов, — бросил командир, самолёт заложил плавный вираж, теперь и Уолш видел посадочную полосу, подсвеченную редкими кострами по сторонам с выложенным из белых полотнищ знаком «Т» в начале полосы. От берега океана до конца полосы было не более пары сотен ярдов.
Редрик осторожно прикрыл дверь кабины пилотов, пошатываясь, вернулся на своё место. Спутники посмотрели на него вымученно-вопросительно.
— Садимся, — коротко бросил Уолш и подал всем пример, ухватившись покрепче за скобу не стене, возле иллюминатора. Ему показалось, или действительно его товарищи испустили еле сдерживаемый вздох облегчения.
Самолёт в очередной раз скользнул вниз, за иллюминатором покатилась ровная грунтовая площадка, колёса грохнули о полосу, самолёт, резко снижая скорость, покатился по земле.
Розенблюм настороженно посмотрел на свой клетчатый платок, которым ещё минуту назад зажимал рот, потом махнул рукой и, стянув с головы шляпу, промокнул платком взопревшую лысину.
— Кто-нибудь знает, эти пилоты из нашей фирмы? — ни с того, ни с сего поинтересовался он.
Уолш только руками развёл…
29 июля 1950 года. Буэнос-Айрес. Американское посольство
Третий секретарь посольства Джозеф Баркли положил трубку на аппарат и глубоко задумался. В свои тридцать пять он мог бы быть вполне доволен жизнью, ну, по крайней мере, на данный момент.
Работа на тёплом месте (во всех отношениях), гольф по субботам с советником Райтли, красавица-жена, перспектива перевода куда-нибудь поближе к вожделенному Капитолию… Идиллия такая длилась почти три года, до сегодняшнего дня, когда ему позвонили из Вашингтона и сообщили, что границу Аргентины пересёк самолёт с агентами ЦРУ, которые благополучно приземлились на ранчо Каса Нуэстра в паре сотен миль от столицы Аргентины. Это ранчо, служившее американским спецслужбам временной базой, было Баркли прекрасно известно, и потому он вправе был ожидать в самое ближайшее время крушения всего своего столь устоявшегося миропорядка.
По опыту работы в посольстве он знал, что явление сотрудников этого секретного департамента в той или иной стране обычно сопровождалось если и не государственным переворотом, то, как минимум, глубокими потрясениями местной государственной системы. А этого Баркли хотелось сейчас меньше всего. Вот, например, годика через два, когда он покинет эту столь гостеприимную землю — на здоровье, а пока…
Рассеянно переложив на столе несколько ничего не значащих бумаг, Баркли опять поднял трубку и бросил коротко: «Зайди!». Дверь кабинета распахнулась, и внутрь бесшумно скользнул Алан Коуэн, его двадцатисемилетний помощник, до нельзя амбициозный тип, недавно присланный «на усиление» из Вашингтона. Коуэн прошёл классический путь юного дипломата: успешный Гарвард, работа в «свите» сенатора от штата Луизиана и вожделенное назначение в дипломатический корпус. Правда, в Европу, как это мечталось Алану,