зависит от человека. На каждом шагу мы видим, как ошибочны все расчеты и надежды человеческие: то, что принимается зарей счастья, является отвратительным скопищем интриг и взаимных мучений; что обещало холодные отношения, становится увлечением; что сулило покой — терзает, что пугало — дает все хорошее.
— Ты фаталист! — воскликнул Сильван. — Ты веришь в предназначение и не хочешь, как вижу, признать ни рассудка, ни воли, распоряжающейся нашею жизнью. Что же у тебя такое человек?
— Чем больше смотрю на него, тем меньше его понимаю, — сказал Вальский. — Но возвратимся к тебе и женитьбе. Не торопись, Сильван, повторяю, не торопись. Уж мне и то не нравится, что ты едешь с проектом; смотри, разобьешься о твердую скалу, которая встретится тебе на пути.
— Граф, — возразил Сильван с улыбкой самонадеянности, — никогда я еще не разбивался ни обо что и никогда не разобьюсь, сердце я держу на привязи, а благоразумие пускаю вперед.
— Как ты молод, как ты счастлив, — сказал Вальский, — право, я тебе завидую! А, может быть, тебе и посчастливится. Но не забудь еще одного моего предостережения: если хочешь счастья, не ищи его слишком высоко. Боже сохрани меня от мысли женить тебя на первой порядочной субретке, этого не допустит и твое благоразумие; но ради неба не залетай и слишком высоко. Может быть, воспоминание о моем счастье увлекает меня, но я боюсь женщин нашего круга.
— В этом отношении ты несправедлив, — возразил Сильван, — все женщины одинаковы, а за нашими — то еще преимущество, что они по наружности привлекательнее, в них больше прелести; даже самая испорченность как-то у них прикрывается стыдом и поэтическими формами.
В эту минуту старик Дендера караулил Вальского, чтоб он не мог мешать разговору Цеси с Вацлавом. Занятый всем этим, он успел еще шепнуть Сильвану:
— Будь осторожен… Меньше рассудка, больше сердца употреби на это дело… Желаю тебе счастья…
— Будь покоен, я сумею справиться, — ответил Сильван.
— Но, граф, — прервал Сигизмунд-Август, — лошади твои готовы… Или вели отложить их, или трогай. Я бы желал лучше, чтобы ты подарил нам еще какой-нибудь денек.
Выказывать нежность к детям входило в план Дендеры; он хотел казаться заботливым отцом и потому при посторонних хлопотал об этом старательно.
— Останься, останься, — продолжал он, приставая к Сильвану, который довольно холодно принимал эти сердечные излияния, зная, сколько было в них истины. — Ну сделай одолжение, подари и мне, и матери еще денек.
— Пусть мое присутствие не мешает Сильвану, — заметил Вальский, — я и без того должен ехать сегодня, для меня, стало быть, не стоит оставаться. Я заехал, не желая миновать Дендерово, но у меня очень нужное дело, и через час я уезжаю.
— И вы, граф, и Сильван останьтесь, — сказал старик Дендера, хоть на самом деле и не думал их удерживать, — ну хоть для меня!
— Я должен торопиться, потому что у меня назначен день, — возразил Вальский, кланяясь.
— И я, — прибавил Сильван, — еду также, чтобы не продолжать нежностей и прощаний.
— Как вы оба не любезны! — заметил старик Дендера. — Но бутылочку венгерского на дорожку опорожним? — спросил он, улыбаясь и значительно подмигнув глазом.
Никто не отказался от этого, и камердинер принес тотчас же на подносе заплесневелую бутылку венгерского, которое было так же поддельно, как и улыбки и слезы Дендеровские.
Еврей в ближайшем городке ежегодно делал это вино и был артист в своем деле.
От налитого в рюмки вина аромат разносился по комнате; начались удивления его янтарному цвету, его маслянистому вкусу; лица просияли, а Дендера, пользуясь удобным случаем, всеми силами старался удержать Вальского, на которого уже имел определенные виды.
Все это, однако ж, не повело ни к чему; поспешность Сильвана, которому, неизвестно почему, вдруг стало так необходимо поскорее пуститься в свет, приблизила и отъезд Вальского. Сейчас же после завтрака граф взялся за шляпу, а Сильван, приняв приличный вид, подошел к матери, которая уже держала наготове платок и прикладывала его к глазам. Начались нежные обнимания, благословения и снова целая комедия родительской нежности. Не говорю, чтобы во всем этом не было нисколько истины, чтобы сердце, как ни было оно подавлено, не отозвалось, но люди эти при выражении даже самого лучшего чувства не могли быть искренни: комедия мешалась с истиной. Графиня прибегала даже к уксусу и одеколону; граф принял вид магната, отправляющего своего сына на войну с неверными; Цеся прикрасилась меланхолией и задумчивостью, даже выразила свое горе несколькими вздохами.
Дендера, вышедший вместе со всеми на крыльцо, перекрестил уже усевшегося сына, мать дала ему ладанку, сестра нежно обняла его, Сильван кинулся, измученный, в колясочку, и лошади понесли Цезаря и его счастье. Все это было тем смешнее для зрителей, что Сильван ехал только в Варшаву, все знали зачем, все знали, что ненадолго и с самыми приятнейшими надеждами, которые рисовались ясно на лице его, несмотря на принятую маску.
Через минуту отправился за ним и Вальский; Вацлав остался один, также собираясь в Пальник; но Цеся и старик не пустили его и начали упрашивать, так приставали к нему, что смешно было долее отказываться, и Вацлав остался обедать. Мать и отец, под предлогом оплакивания отъезда сына, почти сейчас же удалились, а Цеся приняла на себя обязанность занимать двоюродного братца.
Ухаживанье ее и кокетство были до того заметны, что не ускользнули и от того, к кому были направлены; Вацлав чувствовал угрожающую ему опасность, вооружился воспоминаниями о Фране, припоминал прошедшее и, несмотря на все это, сознавал, что бегство было бы самым действенным средством. Цеся, поочередно то насмешливая, то нежная, задумчивая, несчастная жертва, то снова холодная и безжалостно насмехающаяся надо всем, являлась Вацлаву со всех сторон, стараясь угадать, который из ее хамелеоновых Цветов сильнее на него подействует. Вацлав был любезен, остроумен, но постоянно владел собой; и хоть по временам воспоминания и какое-то еще неугасшее чувство и потрясало его, как электрическая струя, он держался вдалеке и осторожно. По счастью для него, воспоминания о прошлом были и опасны ему, и спасительны; он черпал в них новые силы обороняться против Цеси. Положение это, однако ж, невыразимо мучило его, и он рад был удрать в Пальник, в Вульки, с минуты на минуту ожидая новых, больших затруднений и большей опасности.
И граф и графиня своим удалением с поля битвы доказали, что поняли Цесю; старик Дендера, рассчитав все и убежденный, что Вацлав по слабости мог бы поддаться его влиянию, вовсе не был против кокетливых нападений своей дочери. Кто знает, может быть, уже и старость Фарурея, и