Мы видим ее присутствие во всех великих умственных, духовных и революционных событиях. Она — постоянный и верный спутник человечества, его тень.
Солженицын удивляется и завидует, что революция выдвинула столько образцов самопожертвования, он сетует, что сегодня нет таких образцов в борьбе со злом, этой революцией порожденным. Но есть ли сегодня у сторонников добра и нравственности ослепляющая мечта о всеобщем счастье перед тазами? Если появится такая мечта — недостатка в самоотверженных героях не будет.
Эта мечта, этот идеал — сердцевина социализма, кащеева смерть этой «науки». Не сразу заметно, что это так — идеал под именем коммунизма скрыт за «ослепительными горизонтами», замаскирован формулой «от каждого по способностям, каждому по потребностям»; говорить о будущем конкретно марксизм категорически отказывается вот уже более ста лет — ни Маркс, ни его современные последователи не решаются нарисовать четкую картину этого самого счастливого будущего, наверно знают, что, как и Шигалев, ничего, кроме тирании и рабства, не нарисуют.
Много лет назад мой знакомый оказался случайно на заседании «товарищеского суда», созданного жильцами дома (или нескольких домов) и разбиравшего обычные дрязги какой-то коммунальной квартиры — коммунизм и дух коллективизма хороши в теории, а на практике жизнь в общих квартирах с общей кухней и общим клозетом — сущий ад. Один из участников склоки перечислил мерзости, которые ему делают соседи, и укоризненно сказал:
— И все это происходит в наше время — время счастливого будущего!
Он произнес формулу, отпечатавшуюся в сознании моих современников и соотечественников, лишенных счастливого настоящего, формулу, ослепившую их, задурившую им головы и сердца. И — продолжающую слепить и дурачить.
Ослепительные горизонты счастливого будущего… Нестерпимые лучи лупят оттуда. Свобода каждого — и свобода всех. Полный расцвет способностей и дарований. Никакого угнетения человека человеком. Никаких войн, никакого насилия. Жизненные блага текут рекой. Труд стал наслаждением. Райская жизнь, коммунизм! Подробности этого рая не разглядеть — мешает ослепительный свет, слепит он, как и полагается по определению.
Не до подробностей тут. Сказано — коммунизм, и точка. Счастливое будущее всех народов. Уточняющих вопросов просят не задавать. Чересчур настырных найдут способ урезонить, а не захотят угомониться — придавят, чтобы не мешали идти к ослепительным горизонтам.
Кто же может быть против счастливого будущего, светлого завтра и полноводных рек благополучия? Против небывалого роста производительности труда? Как можно быть против такого? Да еще ни эксплуатации, ни войн. Всеобщая гармония. Счастье. Кто посмеет быть против счастья?
Стоит ли удивляться, что в счастливое будущее поверил не только тот несчастный (о, сегодня несчастный, всего лишь сегодня, зато завтра-то, завтра как ему будет хорошо! — даром, что это сегодня длится уже шестьдесят лет и до конца столетия наступления счастливого завтра уже даже не обещают, так что с уверенностью можно сказать: никто из живущих в несчастливом сегодня до счастливого завтра не дотянет), да, поверил не только тот старик из коммунального ада, но и всякие Ромены Ролланы, Анри Барбюсы, Леоны Фейхтвангеры и прочие — вольные или невольные соучастники преступлений, творимых во имя того завтра, которое никогда не наступит?
Это вам уже не академический вопрос о золотом веке. Это вам не шумеры и не древние китайцы. Не Атлантида и не Березовград.
Это Россия, двадцатый век.
Это мы с вами.
Жизненно необходимо разобраться в этой мечте, понять ее корни, причины ее могущественной власти над сердцами.
С одной стороны — третье отношение, рабство человечества, включенность его в общее движение природы; выполнение человечеством некоего «урока», работы.
С другой стороны — мечта о полном счастье для всех, о всеобщем мире и покое, мечта, которая не могла бы появиться, если бы не какие-то для нее реальные основания.
Противоположные явления?
Нет, родственные.
Очевидно, что максимальная свобода, чувство предельной освобожденности от собственной природы, от работы по принуждению (принуждению этой самой собственной природой) будет достигнуто тогда, когда человечество максимально полно выразит себя, когда оно достигнет цели, заложенной в нем, как семя заложено в цветке, когда ему уже ничего не останется делать, когда прекратится его страдание, его движение, стремление, жизненный дух, его мука, мучение.
Предельное освобождение человечества, видимо, и будет его физической смертью.
Это будет момент, когда полнейшая свобода явится достойной платой за полную гибель, а беспредельное счастье — за худшее из несчастий. Но счастье и несчастья не будут тогда раздельно: это будет миг, когда прекратятся все конфликты, исчезнут все противоречия; когда смерть будет синонимом жизни, а жизнь — смерти; когда из этой гибели в наивысшем блаженстве, из этого блаженства в гибели, из этого исполнения всех желаний в нежелаемом, из этой полнейшей и всеобщей самоотдачи родится нечто неизвестное — с иными противоречиями, с неведомыми целями.
Это будет великий предсмертный вздох блаженного отдыха; раб опустит усталые руки и улыбнется гибнущим небесам.
Будет достигнуто полное равенство всех, не останется никакого различия.
Смерть и нестерпимый свет сольются. Золотой век будет достигнут…
Вот что предвидела русская литература, когда ей мерещилось странное единство смерти и вспышки света. А вслед за русской литературой и русским опытом это понимали чуткие писатели и других стран. Понимал, например, Честертон, когда писал о социалистах:
«И в виду они имеют смерть. Когда они говорят, что человечество будет в конце концов свободным, они имеют в виду, что человечество совершит самоубийство. Когда они болтают о рае без правого и виноватого, они имеют в виду могилу».
К нам это не придет, говорят и думают во многих странах, озираясь на русский опыт в его отрицательной части. Это может прийти всюду, говорим мы, независимо от демократических институтов и традиций, потому что везде есть мечта о золотом веке, в каждой культуре заложена она, пусть разная в подробностях, но одинаковая по сути.
Рай, золотой век, абсолютное счастье, коммунизм — синонимы смерти, прекращения жизни человеческого вещества. И одновременно — полное «освобождение» всех и каждого.
Идеалы всеобщего счастья и свободы — это выражение глубоко скрытой мечты об отдыхе, это формы стремления к смерти.
Как работает в отдельном человеке эта таинственная тяга к исчезновению, к избавлению от бремени жизни, от ее тягот и страданий? Это стремление к смерти?
В разных людях — по-разному. Но есть общий для всех неплохой прообраз такого стремления — удовольствие, с которым уставший человек погружается в сон, в отдых временного небытия.
Идеалы социализма — всего лишь навсего примитивная форма мечтаний об окончательном облегчении, отдыхе, покое. Притягательность такой мечты — реальная сила этой теории, этой «науки», «религии», а вовсе не только во внешних ее атрибутах в виде партократии, вооруженности до зубов, тьмы тьмущей шпионов, тайной полиции, цензуры, лагерей смерти, террора, мракобесия и всех прочих прелестей. Внешние атрибуты — пустяки, куча железа, свинца и расщепляющихся материалов. Даже монополия на средства информации (синоним диктатуры) пустяки, сама по себе — ничто. Все дело в вере, будто наше время — время счастливого будущего.
Однажды я разговаривал с молодым французом — членом компартии. Француз был глубоко идеен, опытен — за его плечами лежала война с фашизмом, испытания партизанской жизни, борьба с уклонистами. Он чеканил мне марксистские догмы в современной упаковке спокойно, убежденно; и вот он заговорил о будущем — и голос его прервался от волнения и влажно заблестели глаза… Он говорил о коммунизме с такой верой и страстью, словно готов был умереть во имя его ослепительных горизонтов хоть сейчас, хоть мучительнейшей смертью, и уж подавно был готов убивать и мучить ради этих горизонтов. Что могло поколебать в нем эту веру? Грязная грызня за власть внутри его партии? Так нужно же убрать с пути к лучезарному завтра все, что является помехой. Море крови позади или впереди? Без классовой борьбы коммунизма не достичь.
— Хорошо, — сказал я. — Представим себе, что коммунизм достигнут. Что дальше?
Он растерянно замолчал. В его сознании не было дальше. Мой вопрос был нелеп, с таким же успехом я мог бы спросить физика о том, что лежит за пределами нашей вселенной. Физик ответил бы: «Не знаю». Марксист так ответить не может, великие учителя ему все разъяснили, ему остается только вспомнить их разъяснение.