собой необратимые последствия. А это в его планы и не входило.
Цель его была иной.
Ему не было нужды ждать очередное солнечное затмение. Слияние небесных тел являлось всего лишь самой простой, но далеко не единственной возможностью перемещения. Существовали десятки способов. Другое дело, что каждый из них таил свои трудности, требовал особых умений и далеко не всегда был безболезненным и безопасным.
Чжи Мон владел всеми, однако предпочитал затмение.
Представив, что напридумывали бы себе жители Корё, если бы затмение подкатывало к ним так же часто, как лифт в отеле, он гаденько хихикнул. Что скрывать, и ему были не чужды снобизм и высокомерие носителя прогресса и абсолютного знания. Ну, в конечном итоге, у всех свои недостатки. И у него имелись слабости, среди которых едва ли не первое место занимала любовь к комфортному и быстрому передвижению, будь то расстояние от точки А до точки Б на земной поверхности или от момента до момента во времени.
А кто без греха? В того Чжи Мон бы с чистой совестью бросил камень.
По правде говоря, его совесть даже отдалённо не напоминала горный ручей. Но нимб он не носил, и жить ему это не мешало. До недавнего времени. Вернее, до первой трети десятого века.
Поэтому, промаявшись целое древнекорейское десятилетие, Чжи Мон сдался и махнул назад.
Ему казалось, что, покинув Корё, он вернулся домой. И только теперь, шагая по пологому спуску с невысокого плато, осознал и ощутил всем своим бессмертным и бесприютным существом, что его настоящим домом всё это время был Сонгак – долина, чаша которой то полнилась туманом, пропитанным запахом разнотравья, то до краёв заполнялась ливнями и снегопадами, то пересыхала до самого дна. Но ладони долины, сложенные лодочкой, всегда качали его, как материнская колыбель – приветливо, размеренно, уютно. Что бы ни происходило, эта земля оставалась его пристанищем, местом, куда звало его сердце. Ведь здесь и только здесь жили те, кто был ему дорог.
Значит, и дом его был здесь.
Миновав городские ворота, Чжи Мон услышал отдалённые звуки колокола в дворцовом храме. Молитва за здравие императора. Что ж, своевременно, но абсолютно бесполезно – ему ли не знать.
Когда подходит чьё-то время, молитвы нужны лишь тем, кто остаётся. Они помогают пережить потерю, не более. Небесам виднее, когда и кого призывать в другой мир, и никакие мольбы и священнодействия не способны повлиять на их волю. Однако у людей всегда должна быть надежда. Отними её – и сердца людские заполнятся отчаянием и хаосом безверия, что равносильно апокалипсису.
На рыночной площади Чжи Мон специально замедлил шаг, впитывая подзабытую атмосферу простоты и какой-то особой человечности, что неизбежно растворяется в веках в угоду прогрессу. Пахло хвоей, дикими цветами, конским навозом, специями и варёным рисом. Где-то пригорела выпечка. Громко спорили дети. Противно блеяли козы. Тощий крикливый рыбак упрямо торговался за вчерашний улов, который ему не хотелось продавать за бесценок, а не продашь – придётся выбросить. Босоногая простоволосая девчонка, поднимая грязными пятками пыль, гоняла бестолковых кур, и, глядя на неё, добродушно ворчал отец, расставляя на лотке крутобокие горшки и плошки. Пара крестьян, перегородив телегами дорогу, переругивались за выгодное место на рынке. Совсем рядом раздавались бойкие удары кузнечного молота.
Суматоха, запахи и шум вокруг вернули Чжи Мона в тот день, когда он столкнул Ван Со и Хэ Су. Вспомнив до мельчайших подробностей первую встречу четвёртого принца и девушки из другого времени, бывший звездочёт почувствовал приступ грусти и замедлил шаг, а потом и вовсе встал возле чайной, радушно распахнувшей свои двери.
У него вдруг заныло в груди, а во рту пересохло, словно весь неблизкий путь от северного плоскогорья до Сонгака он преодолел бегом.
Он сделал это. Он! Намертво спаял два сердца, а потом оторвал их друг от друга. Оторвал с мясом и кровью, выполняя волю Небес. Может ли последнее служить для него индульгенцией? Он не думал об этом и не искал себе оправдания. Он прибыл сюда, чтобы попытаться хоть что-то исправить.
Чжи Мон открыл глаза и сообразил, что стоит у входа в чайную, откуда уютно веяло домашним теплом, свежей выпечкой и горячим питьём. И, поддавшись соблазну, он вошёл во двор, устроившись за пустующим столом под тенистой акацией так, чтобы наблюдать за тем, что происходит вокруг.
Он никуда не спешил, потому что знал: не опоздает.
Рынок Сонгака продолжал жить своей жизнью. Улочки полнились людьми, стражниками, торговцами. Всё было как всегда. И всё равно в июньском воздухе и приглушённых разговорах чувствовались напряжение и тревога.
А кому не страшно при смене правителя?
– Скажи, отец, – поинтересовался Чжи Мон, принимая из рук седовласого хозяина заведения ароматный чай из пионов. – Всё ли благополучно в столице?
Старик задержался возле него и окинул оценивающим взглядом его дорожную одежду.
– Господин, видимо, прибыл издалека? – осторожно начал он.
– Издалека, – честно кивнул Чжи Мон, отпивая чай, который оказался весьма недурным. Конечно, это был не тот тонкий терпкий напиток, что заваривали придворные дамы Дамивона, но и не гнусная пыль параллельных миров в бумажных пакетиках, которую неразборчиво поглощали там, откуда он явился.
Старик неуверенно потоптался на месте. На его морщинистом лице без труда читалась борьба страха и желания почесать языком. Но его любопытный гость не был похож на шпиона и уж тем более на стражника – скорее, на странствующего учёного, и почтенный хозяин решился:
– Ходят слухи, Его Величество император Кванджон при смерти.
По его тону нельзя было определить, удручает его этот факт или обнадёживает.
– Так ведь император, говорят, куда как суров, – попробовал качнуть чашу весов Чжи Мон, побуждая собеседника к откровенности.
Ждут ли простолюдины Корё скорой кончины Кванджона, пеняют ли ему на беды и трудности, уповают ли на лучшую жизнь при новом правителе – вот что занимало звездочёта. Разумеется, всё это он мог выяснить иными путями, однако ему вдруг остро захотелось простого человеческого разговора, этой неуловимой близости и искренности общения.
– Суров, – невозмутимо согласился старик и ещё раз внимательно осмотрел добротную скромную одежду Чжи Мона из-под кустистых, обожжённых солнцем и возрастом бровей. – Да только суров он к тем, у кого руки по локоть в чужом добре или крови. А к нам, простым людям, он милостив. Рабов освободил, кому и земли дал, иными благами обласкал. Взять хоть меня… Я родом из Хупэкче, господин. Мне довелось и чай из фарфора пить, и