к тому руководств не имелось, ибо какие имевшиеся книжки… гм!.. ну, их уже теперь и нет, этих книжек, то тем и кончилось всё обучение. На Кире Персидском остановились. Потом, уже достигнув зрелого возраста, прочла она несколько книг содержания романического, да недавно еще, через посредство господина Лебезятникова, одну книжку — “Физиологию” Льюиса, изволите знать-с? — с большим интересом прочла и даже нам отрывочно вслух сообщала: вот и всё её просвещение. Теперь же обращусь к вам, милостивый государь мой, сам от себя с вопросом приватным: много ли может, по-вашему, бедная, но честная девица честным трудом заработать?.. Пятнадцать копеек в день, сударь, не заработает, если честна и не имеет особых талантов, да и то рук не покладая работавши! Да и то статский советник Клопшток, Иван Иванович, — изволили слышать? — не только денег за шитьё полдюжины голландских рубах до сих пор не отдал, но даже с обидой погнал её, затопав ногами и обозвав неприлично, под видом будто бы рубашечный ворот сшит не по мерке и косяком. А тут ребятишки голодные… А тут Катерина Ивановна, руки ломая, по комнате ходит, да красные пятна у ней на щеках выступают, — что в болезни этой и всегда бывает: “Живёшь, дескать, ты, дармоедка, у нас, ешь и пьёшь и теплом пользуешься”, а что тут пьёшь и ешь, когда и ребятишки-то по три дня корки не видят! Лежал я тогда… ну, да уж что! лежал пьяненькой-с, и слышу, говорит моя Соня (безответная она, и голосок у ней такой кроткий… белокуренькая, личико всегда бледненькое, худенькое), говорит: “Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на такое дело пойти?” А уж Дарья Францевна, женщина злонамеренная и полиции многократно известная, раза три через хозяйку наведывалась. “А что ж, — отвечает Катерина Ивановна, в пересмешку, — чего беречь? Эко сокровище!” <…> И вижу я, эдак часу в шестом, Сонечка встала, надела платочек, надела бурнусик и с квартиры отправилась, а в девятом часу и назад обратно пришла. Пришла, и прямо к Катерине Ивановне, и на стол перед ней тридцать целковых молча выложила. Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только наш большой драдедамовый зелёный платок (общий такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову и лицо и легла на кровать, лицом к стенке, только плечики да тело всё вздрагивают… А я, как и давеча, в том же виде лежал-с… И видел я тогда, молодой человек, видел я, как затем Катерина Ивановна, также ни слова не говоря, подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, встать не хотела, а потом так обе и заснули вместе, обнявшись… обе… обе… да-с… а я… лежал пьяненькой-с. <…> с тех пор дочь моя, Софья Семёновна, жёлтый билет принуждена была получить, и уже вместе с нами по случаю сему не могла оставаться. <…> И заходит к нам Сонечка теперь более в сумерки, и Катерину Ивановну облегчает, и средства посильные доставляет. Живёт же на квартире у портного Капернаумова, квартиру у них снимает…»
Соня в комнате умирающего Мармеладова. Художник И. Э. Грабарь.
Портрет Сони (как и портреты других основных героев романа — Раскольникова и Свидригайлова) дан несколько раз. Вначале Соня предстаёт (в сцене смерти Мармеладова) в своём «профессиональном» облике — уличной проститутки: «Из толпы, неслышно и робко, протеснилась девушка, и странно было её внезапное появление в этой комнате, среди нищеты, лохмотьев, смерти и отчаяния. Она была тоже в лохмотьях; наряд её был грошовый, но разукрашенный по-уличному, под вкус и правила, сложившиеся в своем особом мире, с ярко и позорно выдающеюся целью. Соня остановилась в сенях у самого порога, но не переходила за порог и глядела как потерянная, не сознавая, казалось, ничего, забыв и о своем перекупленном из четвёртых рук, шёлковом, неприличном здесь, цветном платье с длиннейшим и смешным хвостом, и необъятном кринолине, загородившем всю дверь, и о светлых ботинках, и об омбрельке, ненужной ночью, но которую она взяла с собой, и о смешной соломенной круглой шляпке с ярким огненного цвета пером. Из-под этой надетой мальчишески набекрень шляпки выглядывало худое, бледное и испуганное личико с раскрытым ртом и с неподвижными от ужаса глазами. Соня была малого роста, лет восемнадцати, худенькая, но довольно хорошенькая блондинка, с замечательными голубыми глазами. Она пристально смотрела на постель, на священника; она тоже задыхалась от скорой ходьбы…»
Затем Соня появляется, так сказать, в своём истинном облике в комнате Раскольникова как раз в тот момент, когда у него находятся его мать Пульхерия Александровна, сестра Авдотья Романовна, Разумихин, Зосимов: «Раскольников не узнал её с первого взгляда. <…> Теперь это была скромно и даже бедно одетая девушка, очень ещё молоденькая, почти похожая на девочку, с скромною и приличною манерой, с ясным, но как будто несколько запуганным лицом. На ней было очень простенькое домашнее платьице, на голове старая, прежнего фасона шляпка; только в руках был, по-вчерашнему, зонтик. Увидав неожиданно полную комнату людей, она не то что сконфузилась, но совсем потерялась, оробела, как маленький ребёнок, и даже сделала было движение уйти назад…»
И наконец ещё один портрет Сони перед сценой чтения Евангелия и, практически, опять глазами Раскольникова: «С новым, странным, почти болезненным, чувством всматривался он в это бледное, худое и неправильное угловатое личико, в эти кроткие голубые глаза, могущие сверкать таким огнем, таким суровым энергическим чувством, в это маленькое тело, ещё дрожавшее от негодования и гнева, и всё это казалось ему более и более странным, почти невозможным. “Юродивая! юродивая!” — твердил он про себя…»
Раскольникова и Соню судьба свела не случайно: он как бы совершил самоубийство, переступив евангельскую заповедь «не убий», она точно так же сгубила себя, преступив заповедь «не прелюбодействуй». Однако ж разница в том, что Соня принесла себя в жертву ради других, для спасения близких, у Родиона же на первом месте была всё-таки «идея наполеонизма», испытание-преодоление себя. Вера в Бога никогда не покидала Соню. Многое для покаяния Раскольникова, для его «явки с повинной» значило его признание Соне в своём преступлении, а затем сцена совместного чтения с Соней евангельской притчи о воскресения Лазаря — одна из ключевых в романе: «Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги…»
Уже в Сибири, приехав туда