Читать интересную книгу Славянская Европа V–VIII веков - Сергей Алексеев

316

Sklenář, 1974. S. 279; Седов, 1982. С. 18, 25.

317

В курганных захоронениях, распространяющихся впоследствии у словен, основные погребения — урновые, а без урн хоронили потомков, пользовавшихся курганом позднее (Седов, 1982. С. 18).

318

Седов, 1982. С. 18. Возможно, стремление обезопасить себя от мертвеца? Ср. разнообразные варианты захоронений в Сэрата-Монтеору: Федоров — Полевой, 1973. С. 294.

319

Седов, 1982. С. 18, 25. Довольно богатый на общем фоне инвентарь Сэрата-Монтеору (Федоров — Полевой, 1973. С. 296–297) относится в основном ко второй половине VI–VII вв. В Пржитлуках найдены костяные гребни, глиняные пряслица, железные ножи и пр. (Sklenář, 1974. S. 279). К востоку от Западного Буга находки предметов буквально единичны — железная пряжка из Хорска, глиняный «хлебец» из Суемец, бусина из Тетеревки (Седов, 1982. С. 18).

320

Седов, 1982. С. 18.

321

Седов, 1982. С. 112; ср.: Седов, 1995. С. 75. В последнее время предложена версия о существовании в регионе особой «культуры ингумаций» смешанного происхождения (Обломский 2002. С. 80–6). Не исключено, что толкование этих обрядовых различий должно носить не столько этнический, сколько социальный характер.

322

См.: Мелетинский Е. М. Происхождение героического эпоса. М., 1963; Типология народного эпоса. М., 1975.

323

В русской былине об Алеше Поповиче описывается его поединок с Тугарином Змеевичем (См. варианты и разбор сюжета в кн.: Добрыня 1977). В болгарской песне о Муржо-свирельщике юда требует от Муржо его жизнь в уплату за горное пастбище; они бьются об заклад — сможет ли юда «плясать» дольше, чем Муржо играет (Песни южных славян. М., 1976. С. 46–47). Герой, борясь с чудовищем, просит небесные силы о дожде. Ему посылается «дождик», намачивающий и отягощающий противнику крылья. В болгарской версии враг — юда, воплощение ураганного ветра, а дождь прерывает ее «пляску», что неплохо объясняет происхождение мотива.

324

Русские эпические песни… № 1; ср. еще былины о Скимене (Индрике) звере, который «заслышал» рождение богатыря (см.: Добрыня… С. 426–427); Песни южных славян. С. 60–64, 71–74. Особенное сходство (даже на лексическом уровне) с русскими былинами наблюдается в македонской песне «Малое дитя и ламия» (С. 74, 131). Ср. там же: С. 9–10, где утверждается, что противником героя всегда является змея, а не змей. Более убедительную интерпретацию см.: Славянская мифология. С. 283–284, где учтены русские параллели и сербский эпос о Вуке. Несомненно, что в основе представлений о змее-отце лежит древний образ змея-защитника; столь же несомненно, что в южнославянском эпосе сохранились мощные следы именно этого образа (Песни южных славян. С. 66–69). Но смена мифологических «поколений» в эпосе, как и в мифе, уже произошла. Верховным богом древних славян стал змееборец Перун (Сварог?), а героем их эпоса — сын змея, поражающий отца (что не исключает и сюжета противоборства со змеей). Ср., кстати, в этой связи змеиную природу Рарога (сниженный вариант образа Сварога) — см.: МНМ. Т. 2. С. 368.

325

Ср. карпатский обычай сказывать сказки во время бдения при покойнике (Этнография восточных славян. С. 419).

326

См.: Этнография восточных славян. С. 475 след., а также: Народы I. С. 151–152, 354–355, 425, 448, 464, 492.

327

Федоров — Полевой, 1973. С. 294, 298; Седов, 1982. С. 12, 19.

328

О примитивных деревянных идолах можно составить представление разве что на основе миниатюрных фигурок «домовых» из новгородских раскопок — палочек с навершиями в форме мужских голов, и аналогичных западнославянских находок, также относящихся к позднейшему периоду. Из них Волинский идольчик имел четыре лика (Седов, 1982. С. 264).

329

Седов, 1982. С. 26.

330

Седов, 1982. С. 16, 25–26. Расцвет этого искусства связан с древностями мартыновского типа и приходится, вероятно, преимущественно на вторую половину VI–VII вв.

331

Сказания, 1981. С. 102.

332

Proc. Bell. Goth. VII. 14: 8, 11; 29: 1; 38: 18, 23; Hist. Arc. XVIII. 21; XXIII. 6.: Свод I. С. 180/181, 188/189, 192–195, 202/203, 204/205.

333

Proc. Bell. Goth. VII. 14: 8.: Свод I. С. 180/181.

334

Proc. Bell. Goth. VII. 14: 15–16.: Свод I. С. 182/183. Стоит заметить, что установление дружественных отношений между племенами вовсе не влекло за собой освобождения рабов-пленников. Имеются еще данные о выкупе за ромейских пленных: см. Свод I. С. 217 (новелла Юстиниана); ср. еще Marc. Chr. A. 517.

335

Proc. Bell. Goth. VII. 14: 9–10.: Свод I. С. 180/181.

336

Proc. Bell. Goth. VII. 14: 17–19.: Свод I. С. 182/183. На практике, как следует из этого же фрагмента, «закон» нарушался, и не так уж редко.

337

ЭССЯ. Вып. 4. С. 189. О сборе дани гуннами, словенами и антами с имперских городов см.: Proc. Hist. Arc. XXIII. 6. О термине «смерд» (с первоначальным уничижительным значением «смердящий») см.: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 3. С. 684–685.

338

Ср. в этой связи слова Псевдо-Кесария о подчинении данувиев «всякому», а также о воздержании их от мясной пищи (Свод I. С. 254) — возможно, гипертрофированное восприятие изъятия у них славянами продуктов животноводства?

339

Возможно, именно с этой частью населения связан любопытный славянский диалектизм *kosęzъ — ‘косез, свободный общинник-воин’, отмеченный в Средние века в западном южнославянском регионе и заимствованный, вероятно, из алано-сарматского (ЭССЯ. Вып. 12. С. 138–139). Вместе с тем значение термина свидетельствует о полном растворении аланских выходцев в славяноязычной среде.

340

См.: ЭССЯ. Вып. 7. С. 197–198 — объясняется как заимствование их иранского (скифского) gu-pana ‘охраняющий крупный скот’.

341

Ср. латинское происхождение праслав. *cęta ‘монета’ (ЭССЯ. Вып. 3. С. 199). Свидетельства такого обращения есть и у археологии (Федоров — Полевой, 1973. С. 298), и в письменных источниках (особенно: Proc. Bell. Goth. VII. 14: 16 — о покупке раба за большую сумму денег). Отдельные экземпляры монет попадали и дальше на север (ср.: Седов, 1982. С. 16), но роль всеобщего эквивалента, очевидно, здесь уже не играли. См. также Свод I. С. 218. Прим. 57.

342

*kupiti, *kupъ — старые заимствования из германского (ЭССЯ. Вып. 13. С. 109–112, 115), то же *lixva (ЭССЯ. Вып. 15. С. 97–99). Терминология же, связанная с наймом, исконнославянского происхождения; общеславянский характер носят слова *najęti (ЭССЯ. Вып. 22. С. 102–104), *najьmati (Там же. С. 106–108), *najьmъ (С. 110–111), * najьmnъjь с произв. *najьmnikъ, *najьmnica (С. 112–113), *najьmatelь (С. 106).

343

Наиболее яркие пережитки половозрастных групп (молодежных) сохранились у словаков (Народы I. С. 258–259), но были они и у других славянских народов.

344

Журавлев А. Ф. Охранительные обряды, связанные с падежом скота, и их географическое распространение.// Славянский и балканский фольклор. М., 1978; Агапкина Т. А. Опахивание.// Славянская мифология.

345

См.: Петрухин В. Я. Кузнец.// Славянская мифология.

346

История первобытного общества. Вып. 3. С. 238.

347

См.: МНМ. Т. 2. С. 368 («Рарог»).

348

Славянская мифология. С. 298–299.

349

См.: Гамкрелидзе Т. В., Иванов В. В. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Тбилиси, 1984. Т. 2. С. 493 след.

350

См.: Миллер Дж. Короли и сородичи. М., 1984. С. 191–199.

351

Ср. еще пережиточную форму у болгар, перенесенную на ноябрь и февраль: Календарные обычаи 1977. С. 275. Здесь ритуальным угощением одаривались уже не ряженые, а соседи. Обрядность «волчьего месяца» была также связана с задабриванием реального волка с целью защитить от него скот.

352

См.: Пропп 1996. С. 112–145. Здесь отмечены как негативный, так и позитивный для «лесных братьев» варианты развития сюжета. Подобная двойственность оценки воинских братств вообще характерна для сказки и былины, в меньшей степени для преданий о разбойниках (распространенный образ «благородного разбойника» — создание позднейшей эпохи).

353

Характерна (хотя и трудна для анализа ввиду уникальности) сибирская эпическая песня, имеющая и другие восточнославянские аналоги, о попытке отравления Дуная. Имя героя указывает на ее большой архаизм. В былине мать отговаривает героя от поездки в «кабак», но он не слушает ее и едет. «Товарищи» встречают Дуная с радостью, но почему-то тут же подносят ему ядовитое зелье. Дунай, однако, вспомнив совет матери, выливает чару (Русские эпические песни… № 151). Характерно, что в позднейших производных вариантах «товарищей» сменяют разбойники (см. там же, комм. к тексту). Текст отчасти перекликается с одним из эпизодов кавказского нартского эпоса, но там героя предостерегает не мать, а жена, и имеется четкая мотивировка происходящего кровной местью. Здесь мотив действий «товарищей» Дуная определенно другой, — скорее всего, месть за нарушение неких правил их «товарищества». Это явно указывает на линию изоляции от семьи и общины в тайных мужских союзах и их преемниках — воинских братствах.