«Я стала бледнее», — подумала она, и эта мысль напугала и обрадовала ее.
Она бледнела, худела и слабела на всем протяжении поездки. Разочарованная современным круизным лайнером, она промчалась по континенту, ища спасения в скрипучих вагонах и гостиницах, о которых так долго мечтала. Сердце трепетало в ней, когда в своих скитаниях она замечала вдали черные силуэты полуразрушенных замков или старинных особняков. Она часами просиживала в тумане, умоляя завывающего волка возникнуть перед ней, ожидая летящего к ней нетопыря.
Она привыкла пить вино в постели: густое, ароматное, красное как кровь бургундское, мерцавшее в отсветах свечей. Она целыми днями сливалась с этими землями и вздрагивала, словно от прикосновения распятия, когда перед глазами вспыхивали на миг воспоминания прошлой жизни, лживого американского существования, нарушавшие торжественность минуты. Она не вела дневник, не считала ускользавших от нее летних дней. Она только радовалась, что слабеет с каждым днем.
Она отсчитывала монеты, расплачиваясь за цыганскую шаль, когда осознала, что время истекло. Завтра ей ехать во Франкфурт, а оттуда лететь в Нью-Йорк. Продавец тронул ее за плечо, осведомился, не заболела ли она, и она ушла, унося свое сокровища и трепеща.
Она бросилась ничком на гостиничную койку.
— Так нельзя, нельзя! — умоляла она темноту. — Ты должен прийти за мной этой ночью. Я все сделала для тебя, любимый, я люблю тебя больше всего на свете. Ты должен меня спасти. — Она рыдала до боли в груди.
Она пропустила последний ужин: телятину с паприкой и тихо сидела в своем номере. Хозяин гостиницы принес ей бутылку бургундского и, выслушав ее заверения, что она вполне здорова, просто немножко устала, пожелал счастливого возвращения на родину.
Ночь уходила; раскрытая книжка лежала перед ней, но взгляд все обращался к окну и руки стискивали стакан с вином, из которого она лакала понемногу, как зверь. О, почувствовать его в своих жилах, опустошающего и наполняющего.
Скоро, скоро, скоро…
И вот это случилось… Стукнула, распахнувшись внутрь, оконная рама. Огромная тень, словно черный занавес, пала на постель, и комната начала вращаться, все быстрей и быстрей: а ее наполнял пронзительный, леденящий холод. Она слышала, но уже не увидела, как зазвенел, разбившись, стакан, и, силясь открыть глаза, ощутила, как ее сметает, поглощает, уносит…
— Это ты? — сумела она прошептать сквозь стучащие от восторга, холода и ужаса зубы. — Наконец сбылось?
Ледяная рука гладила все ее тело: лицо, грудь, отчаянно запрокинутое для жертвоприношения горло. Ледяная, сильная, бессмертная. Уходя в глубину, она улыбалась застывшей улыбкой смертного ужаса и восхищения. Вечное проклятие, вечная любовь. Ее возлюбленный вампир наконец пришел.
Снова открыв глаза, она взвыла и спрятала лицо от ослепительного солнечного света. Они поспешно задернули занавески и объяснили ей, где она: снова дома, где все вокруг тепло и приятно, и болезнь, чуть не убившая ее, отступила.
Она заболела еще до того, как покинула Штаты. В Трансильвании анемия обострилась. Разве она сама не замечала своей бледности, истощения?
Анемия. Она утаила улыбку на белых губах. Так думают они, но он приходил к ней снова и снова. Во снах. И в ту ночь он хотел забрать ее навсегда, унести в свой замок навечно, назвать своей избранницей, возлюбленной туманных пустошей.
Надо только ждать, и он закончит начатое.
Скоро, скоро, скоро.
Она позволила им хлопотать над ней, кутать в одеяла в последние жаркие дни. Она сносила вымученное веселье родственников, позволяла им кормить ее питательной пищей и крепкими бульонами, в надежде вернуть ей силы.
Но ее желудок не принимал больше их пищи. Они заламывали руки и говорили, что необходимы более действенные средства, — было ясно, что она тает.
По совету врача она стала гулять. Сперва понемногу, на болезненно исхудавших ногах. Она куталась в шаль, пряталась за темными очками, семенила мелкими шажочками, как старуха. Солнце невыносимо обжигало ей шею, и боль не унималась, пока она не пряталась в тень. Ее тошнило от вида бакалейной витрины, зато у лавки мясника она останавливалась и облизывала губы при виде сочного сырого мяса.
Но она не уходила к нему. Ей не становилось ни хуже ни лучше.
— Я в ловушке, — шептала она ночами, уставившись на огонек свечи у кровати. — Я растворяюсь между твоим и моим миром, мой любимый. Помоги мне. Приди за мной.
Она терла горло, в котором билась боль, хотя на коже не осталось знака его любви. Ее мучила жажда, но вода не утоляла ее.
Прошло много дней, и она снова увидела сон. Любовник-вампир пришел к ней, как прежде, торжествуя воссоединение. Они носились над искривленными деревцами у подножия холмов, черными полотнищами устремлялись из горных расщелин к замку. Он был ненасытен, лаская ее, поклоняясь ей, и в диком порыве он унес ее в ее лавандовом пеньюаре к воротам замка. Но у ворот он горестно покачал головой: он не мог впустить ее в свое темное царство. Его огненные слезы обожгли ей горло, и она затрепетала, еще ощущая их прикосновение, когда он растворился в тумане, послав ей молящий взгляд темных пылающих глаз.
Чего-то не хватало: нужно было что-то еще, чтобы он смог связать ее сердце со своим. Она должна дать ему что-то…
Она гуляла в солнечном свете, чахлая, дрожащая. Ее мучили жажда, голод, нетерпение. Она каждую ночь видела его во сне, а он все не мог забрать ее к себе.
Дни, ночи и дни. Наконец ноги принесли ее к школьному двору, туда, где когда-то, всего месяц или два назад, она обнимала и целовала детей, думая, что больше не увидит их. Все они были здесь — они, покрывавшие поцелуями ее щеки. Серебристый смех звенел бубенцами, и пыльные смерчики кружились вокруг их мелькающих в игре ножек. Какими свободными виделись они ей, какими мирными и радостными!
Дети.
Она прошаркала к ним, глаза ее расширились за шорами дымчатых очков.
То, чего он требовал от нее. Ее тоска. Ее единственная печаль.
Она жаждала. Ожоги на горле бились болью. Глаза ее наполнились слезами благодарности за то, что откровение пришло не слишком поздно. Плача, она толкнула калитку и, тонкая, как скелет, потянулась к ребенку, стоящему в стороне от других, поглощенному одинокой игрой в веревочку. Пушок на голове, румяные щечки, полные кровью и жизнью.
Для него, в залог их любви.
— Ты помнишь меня, мой маленький? — тихо спросила она.
Мальчик обернулся. И неуверенно улыбнулся в ответ, доверчиво и невинно.
И тогда она склонилась над ним, как огромная крылатая тварь, и глаза сверкнули сквозь стекла очков, и зубы блеснули, раз, другой…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});